Ярослава пощелкала пальцами и закончила:
— Иной творческой глубины.
Вытянув букву «ы» неприлично длинно, она села в кресло и уставилась на меня зелеными немигающими глазами. Я осторожно заговорил:
— Ярослава Михайловна...
— Да!
— Это не вы протерли фикус?
— Боже мой, какой фикус?! Я говорю с вами про творчество, про космос, который ношу в себе. Я принесла программу. Вот...
Ярослава вытащила из сумки кипу листочков и обрушила их на стол.
— Поймите, Альберт Тарасович, для меня главное — честно выразить себя.
— Это, кажется, Брюс Ли сказал?
— Какой Брюс Ли, Альберт Тарасович? Это сказал Бродский!
— Да? А по-моему Брюс Ли. Ладно. От меня-то вы чего хотите?
Похмелье давало о себе знать, и мне хотелось выпить чекушку «Старого Кенигсберга», чтобы ясноголово почитать в Интернете про фикусы.
— Я хочу, чтобы мы вместе пересмотрели программу. Я хочу изложить идеи...
— Излагайте.
На подоконник села синичка и запрыгала туда-сюда. Из-за тучек выглянуло солнце. По всему видать, за окном происходила жизнь. Эх, подайте мне жареных перепелов, рюмку водки и вчерашнюю стюардессу прямо на стол! Я пресыщенно посмотрел на Ярославу. Она шуршала листочками, поблескивая красными скулами в мою сторону. Если бы мы были в фильме Тарантино, я бы ее пристрелил.
— Для начала нужно обсудить мой выход. Мне кажется, это должно быть что-то легкое, но со вкусом. Такая весенняя нежность, но без вычурности. Я предлагаю Шопена.
— Фредерика Шопена?
— А разве есть еще какой-то Шопен?
— Ладно. Допустим. Что дальше?
— Дальше — видеоряд. Помните «Зеркало» Тарковского?
— Помню.
— Та же идея, только вместо Да Винчи библейские рисунки Рафаэля.
— Пухлые младенцы?
— Да, ангелочки под музыку Шопена в затемненном зале.
— А потом?
— А потом выхожу я, одетая, как Мария Магдалина, и читаю стихи про Пасху. Бродского, Ахматову, Вознесенского, Быкова, Уильяма Блейка. Ну, вы понимаете.
— Понимаю-понимаю. А дальше?
— Дальше сцена медленно заполняется людьми. Сначала выходят фокусники и показывают фокусы. Они символизируют чудо Пасхи. Потом выходят гимнасты и всячески скачут, как бы символизируя кипение жизни. Потом выходят дрессировщики и выпускают голубей.
— В зале? Они же нагадят?
— Не нагадят.
— Нагадят.
— Альберт Тарасович, вы ничего не понимаете в голубях! Это специальные голуби.
— Которые не гадят?
— Прекратите произносить это ужасное слово! Мы выпустим одного голубя. Он сразу улетит в открытое окно. Красиво пролетит по залу и вылетит в окно. А когда я буду читать последнее стихотворение, а на сцене будет твориться невообразимое, все вдруг замрут, музыка оборвется и тут голубь влетит в окно и сядет мне на плечо.