развернулись во всю линию Восточного фронта: от Одессы до берегов Дона и Сталинграда. Больше половины из них не вернулись домой. В том числе и Анджело, который попал в плен к русским во время Острогожско-Россошанской наступательной операции. Его отправили в лагерь для военнопленных, и по дороге в ГУЛАГ он отдал богу душу. Сын солнечной Северной Италии, он замерз насмерть посреди ледяной русской степи, пав жертвой чужой войны. А тут еще, на беду семейства Антониоли, пока он проливал кровь на чужбине, его жена оказалась в интересном положении, что иначе как супружеской неверностью объяснить было невозможно. Моя мать, будучи плодом запретной любви моей бабки и австрийского сезонного работника, родилась в ореоле скандала. В результате столь тонкого хитросплетения судьбы она не только получила своего рода боевое крещение, но и унаследовала редкую силу и бесчувственность. Мне всегда казалось, что по-настоящему ее ничто не трогает и не волнует. Таким образом, она являла собой полную противоположность моей чувствительной натуре.
– Почему ты не сказала, что болеешь?
Вопрос сорвался с моих губ чуть ли не произвольно.
– А что бы это изменило? – удивилась она.
– Просто хотелось бы знать, только и всего.
Еще никогда она не держалась со мной настолько отстраненно. Перебирая детские воспоминания, я понимал, что иногда мы с ней действительно переживали минуты взаимного согласия и сочувствия, особенно когда обсуждали романы и театральные пьесы. И это не было игрой моего уязвленного самолюбия: в семейном фотоальбоме я видел множество фотографий, где я еще совсем маленький и где она улыбается, явно счастливая тем, что у нее есть сын. А потом все испортилось, но почему, мне, честно говоря, было непонятно. Сейчас она прекрасно ладила с моими братом и сестрой, а со мной как-то не очень. Может, оттого, что я казался ей ненормальным – чудаком. Во всяком случае, у меня было что-то такое, чего не было у них.
– Значит, ты был на пятидесятилетии лицея? Стоило ли тратить время на такую ерунду?
– Просто мне хотелось повидаться со старыми товарищами.
– У тебя никогда не было товарищей, Тома. Твоими единственными друзьями были книги.
Конечно, это была правда, но в ее словах прозвучали беспощадность и грусть.
– Максим – мой друг.
Мать стояла совершенно неподвижно и глядела на меня не мигая. В переливчатом солнечном свете она походила на мраморную статую Мадонны, что украшают итальянские церкви.
– Зачем ты вернулся, Тома? – продолжала она. – Ты же не написал ничего нового, и тебе пока нечего рекламировать.