Когда Серафима очнулась, дождь уже лил вовсю, прибивая ее к земле вместе с рожью. А в гудящей голове все еще перекатывался громовой голос бабы огненной:
— Твоими смотреть хочу!
Никто не видел, как Серафима под ливнем с поля вернулась и пошла в дровяной сарай, в тот самый, где ее отец от фрица пришитого себя избавил. Там сундук в углу стоял, старый, на дрова предназначенный. В этом сундуке Серафима много раз от Танькиного и материного гнева пряталась, а потому знала, что валяются там старые бабкины иглы для вязания. Серафима открыла сундук, вытащила большую костяную иглу, смотрела на нее долго, пока ужас в груди не сменился отчаянной решительностью: пусть себе берет, не хочу смотреть, как истлевает все вокруг, не хочу сама белым пламенем гореть!.. Боевая была Серафима, это правда.
Большая старуха с красивым цыганистым лицом суетилась в избе — Любанька-шептунья. Она пыталась влить травяной отвар в рот сидевшей на подушках Таньке, а та плевалась — бледная, вся в багровых пятнах, словно от ожогов, с запухшим до слепой щели глазом, но живая. Живая Танька. Мать плакала, целовала Таньку, а суровая Танька еще пуще плевалась. Требовала, чтобы шли Серафиму искать, как сквозь землю девчонка провалилась, а темнеет уже.
Тут стукнула дверь. Серафима на пороге возникла — мокрая, дрожащая, безмолвная, с напряженно вытянутыми вперед руками.
— Симушка, слава Богу! — крикнула ей мать, не оборачиваясь и не видя ни этих шарящих во тьме рук, ни крови, застывающей у Серафимы на щеках, как свечной нагар. — Вылечила баба Люба Таню!
Любанька-шептунья подняла голову — и замерла, глядя на Серафиму.
— Ой, не вылечила… — горестно качнула она головой.
Бросила кружку с отваром Таньке прямо на одеяло, кинулась к девчонке и успела-таки поймать оседающую на пол Серафиму, легонькую и костлявую, как птичка.