В многомерные пыльные глубины этого ковра он часами глядел в детстве, изумляясь сходству ветвящихся ориентальных орнаментов с заоконным ландшафтом старого центра Москвы во всей их живой непредсказуемой прихотливости. С шестого этажа хорошо просматривался хаос тупичков и закоулков, внезапно выбрасывающих из-за угла то густо-желтый дом с одним острейшим углом, похожий на кусок выдержанного сыра, то ободранную до алого кирпича церковь, то просевший особняк, на крыше которого покачивалось крохотное деревце. И Луня чувствовал, что на самом деле этот хаос продуман кем-то так же хорошо, как ковровый узор. В основе коврового узора, в основе ландшафта, в основе маленького Луни и деревца на крыше лежало одно и то же — цепкая, слепо тычущаяся и понятная лишь любящему взгляду сверху жизнь. Тихо сидя на диване и глядя то на ковер, то на город, Луня изо всех сил учился любить их. Не только для того, чтобы понять, но и потому, что смутно подозревал — больше, кажется, некому.
В бабушкиной комнате Луня всегда успокаивался. Он приходил сюда, когда был расстроен, перебирал свои реликвии, глядел на ковер, в глубинах которого таилась его идеальная Москва. В последние месяцы перед своим исчезновением он делал это все чаще и чаще. И однажды, в особенно пасмурный зимний вечер, после очередного педсовета, на котором Луне влетело за общую нелепость и бесполезность, после напряженного семейного ужина, на котором его супруга привычно возмущалась тем же самым, после очередной видеозаписи сноса беззащитного дома, присланной соратниками, москвовед скрылся в своем убежище — и пропал без следа. Когда по-прежнему недовольная супруга заглянула в комнату, в ней была только безмолвная бабушка. А Луня словно испарился, распался в воздухе нежной пылью и паутиной, которыми оказались с ног до головы облеплены после длительных его поисков члены семейства. Такая деликатная пыль живет только в старых квартирах с сумрачными потолками — в новые ее не завозят.
Разумеется, у каждого была своя версия насчет того, куда он мог деться. Ученики полагали, что Луня вышел на карниз и, аккуратно закрыв за собой окно, шагнул в радужные от бензина волны протекавшей внизу Москвы-реки — ведь все знали, что москвовед сумасшедший, но тихий. На уроках он фонтанировал ненужными подробностями, не давая главного — упорядоченной истории города. Луня твердил, что у Москвы нет истории — все слишком зыбко и замысловато, она не может рассказать о себе — слишком много у нее языков и голосов, но у нее есть лицо. Это лицо он и пытался показать школьникам, выпасая их буйные табуны в клубке арбатских переулков и на продуваемой всеми ветрами площадке, с которой стартовали в будущее цитадели Москва-сити, волоча через половину города от памятника Гагарину, космическому Георгию Победоносцу, на Крутицкое подворье, где среди одноэтажных деревянных домиков копались в траве важные куры. Родители регулярно требовали заменить эти марш-броски чем-нибудь более полезным для растущего организма; коллеги-учительницы, которых Луня, на пару с военруком представлявший в школе весь мужской пол, из года в год раздражал своей неприступной чудаковатостью, теребили его вопросами: зачем, зачем ты таскаешь детей по городу, что ты пытаешься им сказать, к чему все эти шаманские танцы вокруг заасфальтированного кусочка земли, над которым в смоге и автомобильном грохоте болтаются наши жилые клетки… Луня только разводил руками. Ведь если бы он мог рассказать, а не показывать, он бы так не мучился. Московские квесты утомляли его самого не меньше, чем подопечных. Однажды он даже получил сотрясение мозга, засмотревшись на арктически-белую колокольню в Коломенском парке и растянувшись, не сводя с нее восхищенного взгляда, на весеннем льду.