— Говорю же — нет! И не был на Сухоне и в Онежье.
— Иконы нигде не попадались? Не привозил?
— Нет.
— Чего ж тогда возишь? Зачем ездишь?
— Говорю ж — за разным. С землёй дела, с людьми.
— Людей возишь? Соединяешь? Переселяешь, да? Землю находишь ничейную или дешёвую, подходящую, да?
Всего миг глядел тот на Ивана тяжело и презрительно, почти брезгливо, но Иван всё же усёк этот взгляд и почуял, что зацепился. А тот не ответил, опять словно не слышал.
— С Каргополья тоже переселял?
— С Каргополья? — сильно наморщился, вспоминая, был он там или не был.
Иван подождал. Но тот молчал. Иван подсказал:
— Позапрошлый год.
— А-а-а! Рыбки привёз, сёмужки. Нежная. Малосольная. Объедение!
— А людей?
— Каких людей?
— А икон не привёз? Книг?
— Каких икон?! Каких книг?! Что ты заладил! Крамолу шьёшь! Шиш тебе! Не было никаких книг, листков, икон!
— Раскольничьих?
— Говорю же — не было. Ищи! Раскатай дом по брёвнышку — с тебя станет! — ничего не найдёшь! Врёшь! Не возьмёшь, не пришьёшь! Не на того напал!
И осёкся, громко чмокнув, ибо в этот момент к Ивану подошёл Парыгин и подал косный кошелёк:
— Спрятан был. Одиннадцать рублёв рублёвиками и мелочью.
Жирный, казалось, враз забыл обо всём, что тут происходило, забыл, казалось, самого себя — весь был поглощён только этим кошельком, не спускал с него вдруг помутившихся и каких-то странно ошалелых глаз, и вся его жирная туша как будто сама собой тянулась к нему, и руки, раздутые, белые, тянулись, а круглое лицо багровело, и залысины опять покрылись капельками розовенького жира. Иван, удивившись этой новой молниеносной перемене, нарочно поиграл кошельком и спросил:
— Это, конечно, последние, больше у тебя нет ни полушки, ни грошика!
— А-а-а-а! Да-а-а-й! Во-о-о-р-р! — уже не по-бабьи, а по-бычьи мощно взревел жирный и, разметая, расшвыривая тяжёлым телом растерявшихся от неожиданности молодцов, ринулся к Ивану. В мгновение был уже рядом, вскинув руки, и уже опускал их на него, уже ожёг лицо жарким свирепым дыханием, но Иван всё-таки опять упредил — звезданул в то же распухшее алое ухо, и Иванов отлетел в сторону, опрокинув лавку и завалившись за неё на спину, задрав высоко ноги, и сколько-то совсем не шевелился, только слышалось надсадное прерывистое дыхание, может быть, даже терял сознание, но вскоре, тяжело пыхтя, заворочался, медленно, тяжело распрямился, снова взревел и снова ринулся к Ивану, но тут уж молодцы его перехватили, зажали, но он рвался, взревывал, обзывал Ивана вором, грозил и грозил, кусал молодцов, плевался. Зашёлся вконец. Иван даже подумал: не припадочный ли? Наконец утих, и Ивану опять почудилось в его ещё затуманенных дурных глазах что-то вовсе не дурное.