— Костистый? С провальными глазами?
— Он. Мычит. Мыком пророчествует. И купчина Сапожников, что с Басманной-то, тоже туда жаловал...
«И ни слова! Ни единого намёка не было, что такие перемены. Во баба! Чей же это новый дом-то — опять Иевлева, которого нет? Во жизнь! Хо-ро-ша-а-а!»
Спросил:
— Ты новое гнездо вьёшь?
Гневно вскинулась:
— Клятву рушишь?
— Что ты! Что ты! Сорока ненароком летала да всем натрещала.
— Кому всем?
— Чего ты пугаешься?
— Я?! — искренне удивилась, рассмеялась.
Ладно, не испугалась, но ведь разгневалась и насторожилась — он видел.
Заря велел держать лодки на воде на вёслах, чтобы могли по знаку мигом спуститься версты на две вниз, к ракитам против шубинского дома, или, в случае чего, если знака-свиста не будет, ждать всех назад здесь же в полной, конечно, готовности. Лодок было четыре, больших, и в каждой сидело по шестеро дюжих гребцов.
Наверху молодцов двадцать во главе с Камчаткой, ставшим есаулом, цепочкой побежали по жидкому рассветному осиннику вправо, в обход видневшегося сквозь деревья в отдалении серебряного завода. Изрядный был завод: с рубленой высокой городьбой, с четырьмя сторожевыми башнями, с тремя трубами, две из которых легонько дымили. Солнце, к счастью, вставало за их спинами. Из-за Волги, — так что они отсюда всё видели, а их оттуда не могли видеть, оно слепило. Ещё человек пятнадцать, рассыпавшись, с безразличным видом неторопливо пошли к заводу напрямую через осинник. А остальные по-над самым обрывом влево, то есть обходили завод слева, где были ворота. С ними бежал и калмык Ока — низкорослый, плоский телом, и с лицом, подобным блину, с косыми надрезами-щёлочками глаз. Он был здешний, из шубинской конюшни. Иван и Заря спознались с ним ещё прошлой осенью в, Москве, куда шубинские конюхи пригоняли хозяину таких же рослых серых коней, каких Иван увёл когда-то из его замоскворецкой усадьбы вместе с берлином.
Этот знатный вельможа, сам того, конечно, не ведая, уже года три не давал Ивану покоя. Сначала-то, увидев его в стоявшей роскошной карете, просто удивился, что такой молодой мужик, чуть ли не его ровесник, настолько холён, расфуфырен и разукрашен. Был холёней, расфуфыренней любой вельможнейшей барыни: и нарумянен, и парик завит-перезавит, и мушки на перепудренном лице, и подведённые глаза. Точно кукла. И при этом ещё сам собою в той карете любовался: крашеные ногти и огромные перстни на руках разглядывал, что-то на животе и на коленях оправлял, разглаживал — и голову то так наклонял, то этак. Никогда таких противно-манерных мужиков не видел. А на то, что за окнами кареты творилось, — никакого внимания, ни разу не глянул. Ждал, видно, кого-то близ Всех Святых на Кулишках. «Неужели такого можно любить? — подумал Иван. — Она же красавица!» Это про дочь Петра Великого царевну Елизавету, любовником которой был этот Шубин. «Хотя вообще-то крупный, морда красивая, но как кривляется-то, глуп, что ль?» Страшно захотелось ковырнуть эту куклу, потрясти. И чем больше уходило времени, чем больше он видел этого счастливчика, тем тот всё больше раздражал его и тем сильнее хотелось колупнуть его так, чтобы задрожал и заохал, и он уже подбирался и щупал его московскую усадьбу не раз, но всё не сильно. И вот этот калмык, рассказавший про усадьбу Шубина в Работках, на которую, как оказалось, давно точил зуб и Заря, говоривший и про серебряный завод, про великие богатства и где они хранятся. Ока обещался помочь и, предупреждённый загодя нарочным, последние ночи ждал их на берегу выше Работков. Само-то село начиналось за заводом и тянулось по-над Волгой версты на полторы и заканчивалось усадьбой Шубина с огромным домом и огромным парком.