— Тьфу, — сплюнул на снег Алешечка, — неблагодарнее кошки ничего на свете нет.
Кузнецов был согласен с Алешечкой. Хотя нельзя сказать, чтобы он особо уж не любил кошек, нет, он относился к ним терпимо, иногда даже переживал, если обижали каких-нибудь дворовых горластых мурок, заступался за них, покупал хлеб и колбасу, нарезал дольками, оставлял на асфальте под окном, умилялся, когда те не отвергали дар, щурил глаза благодарно, чувствуя в эти минуты свою причастность к природе, к ее жизни и нехитрым мирским делам. Но были и кошки, которые вызывали у него если не отвращение, то, во всяком случае, изжогу, которую обязательно надо было гасить содой.
Однажды в декабре, слякотном промозглом месяце, он побывал в благословенной Рузе — старом подмосковном поселке, стоящем на берегу одноименной реки, черной, просматривающейся до самого заиленного плодоносного дна, спокойной, как древняя песня о степи и небесном раздолье, — в доме отдыха, а точнее в доме творчества ВТО — отпускной обители актеров, приезжающих сюда насытиться кислородом и хвойным духом. В зимние месяцы дом творчества ВТО заселял люд, совершенно чуждый актерскому миру. К таким людям относил себя и Кузнецов, который никак не мог понять, что же его понесло из Ленинграда. Впрочем, чувства отчужденности, острой, досадно острой непричастности к этому подмосковному храму у него не возникало, он был своим среди своих и все происходящее принимал как есть.
Около столовой актерского храма паслось штук тридцать котов. Точнее, не штук, а голов — именно голов, потому что каждый кот был не менее барана и жрал не меньше, чем взрослый сильный баран.
Коты были все как на подбор, одной дымчато-желтоватой масти, с укороченными толстыми телами и торчащими, словно древесные обрубки^ хвостами, отчего казались квадратными, низкими, с крепкими лапами и невероятно наглыми отъевшимися рожами. Были коты похожи на носорогов и дореволюционных лавочников одновременно. Весь мир, люди, лес, гудящие от ветра ели, взбиравшиеся из лога на взлобок, к конторе и столовой, еда, иная бытующая в здешних местах живность — все это находилось под котами, было подмято ими, как нечто не заслуживающее внимания, второстепенное, низкое, лишь они одни находились на вершине пирамиды, которую сами для себя и выстроили.
Был, правда, все-таки один представитель двуногих «венцов природы», как ошибочно величали себя люди, ибо «венцы природы» — это все-таки четвероногие, гордое кошачье племя, — директор дома, который выносил котам на газете рубленое мясо и звал их ласковым голосом: «Киски! Мои любимые киски!» Коты отзывались на директорский клич, съедали все, что им подносилось на газете, и усаживались полукругом у директорских ног, внимательно глядели на него, словно бы ждали, когда он прочтет им лекцию либо поделится сообщениями об увеличении финансовой сметы, от которой благополучие котов выросло бы еще больше.