Игорь нажал на спусковой крючок ракетницы. Ударил выстрел, короткий ствол ракетницы обварился алым пухом, расцветшим ярко, приметно даже в этом слепящем, способном свести на нет самую звучную краску дне, из пухового облачка вырвался кровянистый густой плевок, с гусиным шипеньем всадился волку в грудь. Шерсть на грудной клетке волка вздыбилась, полыхнула ответным огнем и тут же опала — ее быстро сожгло жгучее пламя ракеты, тело волка тряхнуло, будто он попал в нутро некоего механизма, который трясет сырой бетон, не дает ему слипнуться, размалывает камешник, ракета вонзилась в позвоночник, перешибла его, но не до конца, все-таки какую-то косточку не одолела, скривила свой путь, вырвала кусок бока вместе с волосьями и стремительно нырнула в сугроб.
Никто даже слова не успел молвить, даже удивиться или онеметь, испугаться, застыть либо возмутиться, как коротенькое дульце ракетницы вновь опушилось огнем, изумрудно-ярким, весенним — Игорь выпустил второй заряд. В упор, с расстояния в два метра. Вторая ракета прожгла волка насквозь/ сразу, словно у него никакой плоти, ни костей, ни мяса не было и, шипя, требуя крови, также вонзилась в сугроб. Заворочалась там яростно, сугроб зашевелился, будто живой, заерзал, изнутри высветился слепящей зеленью и угас.
Волк успел умереть прежде, чем понял, что с ним произошло. Ракеты должны были отбросить его тело, но не отбросили — видать, велико было сопротивление этого жадного до жизни зверя, он вообще хотел жить, видеть небо, горы, снег, внимать тиши и писку птиц, иначе бы не пришел к людям, но он пришел и, придя, расплатился за то, что пришел. Скорчился, будто человек, и тихо, тихо, как-то по-ребячьи, беззащитно опустился на снег, окрасил его своей кровью, подогнул голову под себя, будто жаловался на долю и, жалуясь, хотел заплакать, облегчить душу, но вот что из этого облегчения вышло: он даже не успел обвести прощальным взором горы — вскипело перед ним пламя, выело глаза, перешибло хребет, каленым ножом прошлось по всему, что было у него внутри, лишило сил, света, жизни. Из обгоревшей рванины пробоя с тонким скулящим звуком вырвался застойный воздух, растаял в звуках дня, а всем показалось, что это не воздух был, а душа, что вылетела из раны и устремилась в небеса.
— П-подонок, — страдальчески скривился лежащий в сугробе Кузнецов, помял пальцами сердце, охнул — кто-то секанул ребром ладони наотмашь, пытаясь обрубить сцеп, связывающий сердце со всем организмом, но не обрубил, лишь боль принес. — П-подонок, — прошептал Кузнецов.