— Не думаю, что люди вообще должны угрожать уйти в отставку, чтобы добиться своего, — ответил я. — Вместо этого, — продолжил я, — им следует упорно работать, чтобы добиться чего-либо правильного по существу дела. Если они этого не могут, и проблема достаточно важна, тогда им следует уйти.
Дверь в кабинет Карда открылась. Вошёл Гонсалес. Он видел сидевшего снаружи Олсона, и пригласил его тоже в кабинет Карда. Мы вчетвером сидели и спокойно обсуждали состояние дел. Мы не пришли ни к какому соглашению, и они не объяснили, что делали у постели Эшкрофта, но эмоциональный накал спал. Мы прервались.
* * *
Годы спустя я услышал, как перенёс ту ночь мой персонал, когда столь многие из них узнали, что происходит что-то плохое, и понеслись в клинику, не зная, что на самом деле происходит. Чак Розенберг, мой руководитель аппарата, бродил по улицам вокруг клиники, но не смог найти свою машину. Он выскочил из неё и побежал в клинику, чтобы быть со мной. В спешке он не запомнил, где припарковался. В 2:30 утра он взял такси домой. Розенберг не пил алкоголь, так что его жена была озадачена его неспособностью отыскать свой автомобиль. Таинственность лишь усугубилась его объяснением, что «возможно, когда-нибудь я смогу рассказать тебе». Прошли годы, прежде чем она узнала эту историю. К счастью, на следующий день на рассвете он нашёл семейный автомобиль.
Рассказ заместителя руководителя аппарата Дон Бёртон — мой самый любимый. Около 7 часов вечера, когда босс покинул офис на ночь, она отмечалась на работе вместе с другими сотрудниками в зале на четвёртом этаже, пытаясь собрать компанию, чтобы сходить выпить. После того, как ей неоднократно ответили, что все слишком заняты, она вернулась в свой кабинет, чтобы продолжить работу. Вскоре в её кабинет ворвался один из коллег со словами: «Хватай куртку, и встречаемся в гараже». «Да!» — крикнула она, и поспешила в гараж. Там её засунули на заднее сиденье набитой сотрудниками машины, и они отправились в мучительную, но безмолвную поездку в Университетскую клинику Джорджа Вашингтона. Она закончила тем, что расхаживала вместе с коллегами по коридору от палаты Эшкрофта, понятия не имея, зачем они здесь. Она сделала последнюю попытку организовать выпивку, когда группа один за другим покидала клинику, но той ночью никому было не до веселья.
Когда я наконец добрался до дома в ранние утренние часы четверга 11 марта, в доме было темно и тихо. Патрис и пятеро детей давно спали. Патрис знала, что я несколько дней пытался справиться с очень сложной проблемой, включая серьёзный конфликт с Белым домом. Я не мог ей всё рассказать, потому что любой разговор на секретные темы требовал, чтобы у обоих участников были соответствующий допуск и рабочая необходимость в этой информации. У неё не было ни того, ни другого. Эта отдалённость от семьи и ближайших друзей добавляла мне стресса, как это бывает у многих пар, вовлечённых в секретную работу. Я мало спал и был глубоко обеспокоен, хотя она не знала причину этого. Я направился на кухню перехватить снек. Патрис распечатала выдержку из моей речи на слушаниях по утверждению в Сенате — менее чем шестью месяцами ранее. Она с детьми в тот день сидела позади меня, когда сенаторы давили на меня на тему того, как в качестве заместителя генерального прокурора я буду справляться с конфликтами с Белым домом. Контекстом их вопросов являлось, как я буду вести политически спорные расследования, но она прилепила часть моего ответа на дверь холодильника: