– Это ваша мать так говорила? – спрашивает у него Андерсон.
– Нет, это я сам так думаю. – Вес поднимается со стула, чтобы снова наполнить бокалы. – Они все трое, и моя мать, и наш отец, и твоя мать, – он взмахивает штопором в сторону Нелл, – они все трое разыгрывали такую гигантскую игру под названием «Битва кораблей». Или лучше «Морской бой»? Одним словом, топили друг друга, очень часто за счет нас, детей. Вот эти слова мамы я хорошо помню. Когда вас увезли, она так и сказала мне, что только что потопила мой корабль. И потом еще много чего разного наговорила. Но я тогда был слишком зол на всех, чтобы запоминать ее слова.
– Мне кажется, что картина совсем не подходит для этой комнаты. Она слишком унылая, – замечает Нелл, продолжая разглядывать полотно. – Подумать только! Нарисовать в тринадцать лет такой унылый пейзаж. Уму непостижимо! – Она тяжело вздыхает.
– Пусть пейзаж и унылый, зато он напоминает мне о том времени, когда все было по-другому, – не соглашается с ней Вес. – А потом все изменилось.
– Изменилось навсегда, – эхом вторит ему Нелл.
Он бросает на нее смятенный взгляд, но вдруг издает короткий смешок.
– Не совсем так, Нелли! Ты же вернулась. А значит, ничего нельзя изменить навсегда.
И она тоже смеется в ответ на его слова, словно старается убедить себя в том, что вот эта теория абсолютно верная. И нет ничего такого, что нельзя было бы переделать, и никого, кого нельзя было бы изменить. Она прислушивается к своему внутреннему голосу. Сейчас она доверяет ему полностью.
Господи! Опять я перепила. Второй бокал вина был то, что надо, а вот третий – явный перебор. Зато сейчас стены вокруг меня пляшут в разные стороны и потолок пошел волнами. Однако стоит задуматься! Как бы пьянство не вошло у меня в привычку. Так ведь можно очень легко, а главное – быстро скатиться в такую пропасть, из которой уже никогда не выкарабкаться наверх. Не берусь больше судить Андерсона за то, что он пытается заглушить свои эмоции спиртным и прибегает к этому снадобью всякий раз, когда чувствует, что нервы у него на пределе.
Сама комната тоже производит мрачное впечатление. Вся пропахла сухими ванильными палочками. Стены сплошь завешаны старыми фотографиями. Портреты людей, абсолютно мне незнакомых, сильно смахивают на картинки времен королевы Виктории, воспевающие смерть. В те времена художники часто рисовали с натуры уже умерших людей. Лежит себе человек в гробу, веки плотно смежены, лицо покрывает восковая бледность, а художник в это время запечатлевает его образ на холсте. Ложусь в постель, стараясь не обращать внимания на эти жуткие фотографии. Потом начинаю прикидывать, как бы я сама выглядела в гробу. И кто бы взялся нарисовать мой портрет уже мертвой? А ведь как художник нарисует меня, такой меня и запомнят потомки. Что за чушь, однако, лезет в голову!