— Пора бы! — вздохнул командир первого взвода Окунь, остроносый, с темной, словно дубленой, кожей худого лица. — Осточертело это отступление — хуже горькой редьки! — и зло сплюнул через потрескавшуюся губу.
Политрук Федор Иванович Чукреев сидел возле лампы и перешивал пуговицы у новой гимнастерки — ворот был широк для его морщинистой и от загара черной, как голенище, шеи. Лицо политрука с запавшими глазами было спокойным, только губы, словно свела их судорога, намертво сжаты. Чукреев не принимал участия в разговоре и даже не слышал, о чем говорят командиры. Со вчерашнего дня, когда пришло известие, что Люба тяжело ранена и лежит в госпитале и с нею Зиночка, политрука словно подменили. Что бы ни делал он, чем бы ни занимался, мысли его все возвращались к жене и дочке. Вот и сейчас он рассчитывал, сколько времени займет дорога в Можайск, застанет ли в живых жену, что будет делать с дочкой. В Можайске нет ни родных, ни знакомых — хоть в полк вези сиротку!
Когда Верховцев вошел в избу, на всех лицах был один вопрос:
— Что?
Коротко изложил командир задачу, поставленную перед ротой. Говорил о ней как о трудном, но отнюдь не чрезвычайном задании. Впрочем, командиры взводов были людьми военными, отлично знали, что значит прикрывать отход войск до последней возможности, и не требовали, чтобы Верховцев ставил все точки над «и». Но по тому, как они встали, подтягивая ремни, по лицам, нахмуренным и озабоченным, Верховцев видел, что они ясно поняли смысл предстоящего. Витенков задумчиво смотрел на огонь, проговорил вполголоса:
— Не все ли равно, — сказал он, — где?
Еще спокойнее лежать в воде…
— Не каркай, — рассердился Окунь, Он и в обычное время не любил, когда Витенков сбивался на стихи, а сейчас эта привычка лейтенанта показалась ему чуть ли не проявлением трусости.
— Я ничего… так… — смутился Витенков. По своей молодости он больше всего боялся, чтобы товарищи не заподозрили его в малодушии. — Гранат бы только побольше противотанковых…
Политрук понуро сидел, положив на колени гимнастерку, так и не пришив пуговицы.
— А ты, Федор Иванович, — обратился к нему Верховцев, — собирайся. Командир разрешил отпуск.
Политрук пристально посмотрел на Верховцева. Его щетинистое, за два дня страшно осунувшееся лицо чуть порозовело.
— Не ожидал я, Алексей Николаевич, что ты меня обидишь. И в такую минуту!..
Верховцев хотел было возразить, даже прикрикнуть. Но, взглянув на политрука, осекся.
— Ну, раз так, то иди готовь людей. В шесть часов утра мост взрывают.
Когда все ушли, Верховцев сел за стол, вынул из планшета листок бумаги. В мыслях все было просто, ясно, а вот как на бумаге будут выглядеть эти несколько фраз? Не слишком ли сухо, казенно? А хотелось бы рассказать и о детстве, проведенном в Стрелецкой слободе на окраине старого губернского города, и о кирпичном заводе, где впервые услышал он кислый запах трудового рабочего пота, и о голосистых комсомольских песнях, и о в первый раз в красноармейском строю сказанном слове «есть!».