До глубокой ночи прождала Анна загулявшую Марысю, но так и заснула, не дождавшись. Уже перед рассветом в окно сильно постучали. Анна, набросив тулуп, выскочила в сени. У крыльца стояла Степанида, растрепанная, в наизнанку напяленной кацавейке. Торопливо, шепотом рассказала, что Марыся всю ночь гуляла с ее постояльцем: орала срамные песни, плясала, а потом выстрелом из пистолета убила немца и застрелилась сама…
Анна бежала по улице, придерживая полы тулупа.
— Боже мой! Боже мой!..
Дверь в Степанидину хату была распахнута. На столе среди окурков, опрокинутой посуды и объедков, гнилым огнем мерцала лампа. На полу, странно изогнувшись, вобрав в плечи голову, скрючился немец. Он, видно, пытался уползти под стол, да так и застыл на полпути, застигнутый пулей.
Марыся лежала посреди хаты, откинув правую руку с парабеллумом. Левая рука была прижата к груди. Под окостеневшими пальцами, просочившись, чернела кровь. Марыся пристально смотрела в верхний угол. Рот оскален не то улыбкой, не то криком. Из левого глаза скатилась и замерла на щеке сиротливая слеза.
Днем в Беленец на нескольких машинах приехали немцы. Три офицера с сизыми от холода и бритья лицами, удивительно похожие друг на друга, совещались, время от времени поглядывая на хату, где лежал убитый. Поодаль в выжидательной позе стоял пожилой человек в распахнутой, несмотря на мороз, шубе. Аккуратно подстриженная бородка и яркий галстук не вязались с лицом, морщинистым, неприятным, с желтыми мешками под глазами, словно наполненными гноем.
Бабы шепотом передавали друг другу, что старикашка в галстуке и есть тот самый страшный начальник полиции, по фамилии Свербицкий, от которого никто еще не уходил живым: ни подросток-комсомолец, ни старик-вековик.
Солдаты подвели к офицерам Степаниду и двух ее соседок. Не глядя на женщин, офицеры перекинулись несколькими фразами, и старший сделал знак рукой. Солдаты погнали женщин к амбару и короткими, в упор выпущенными очередями из автоматов расстреляли. Два гитлеровца вынесли из хаты труп убитого и положили на заднюю машину, крытую брезентом.
Старший офицер вытащил из кармана бумажку и передал ее автоматчикам. Те бросились по хатам и вскоре привели деда Кузьму — древнего, лет под семьдесят, старика, дурачка Ивашку, зимой и летом ходившего без шапки, и четырнадцатилетнего Миколу, сына тети Фроси, который на горе матери вытянулся как взрослый. Всех троих посадили в ту же крытую машину, где лежал убитый.
Затем офицер пальцем поманил к себе Свербицкого и, хмуря рыжие брови, что-то приказал. Свербицкий часто закивал головой и даже снял меховую, с черным бархатным верхом боярскую шапку.