Перед вечером на выгоне возле школы собрали всех жителей деревни. Свербицкий, сам ходивший по хатам, требовал, чтобы явились и старики, и больные. Матери захватили с собой даже малых ребят: боялись, что оставшихся дома расстреляют, как было в Ярмолинцах, где неделю тому назад партизаны убили старосту.
Немецкие офицеры стояли в стороне неподвижные, как истуканы. У машин с автоматами наизготовку выстроились солдаты. С той же каменной бесстрастностью, что и офицеры, они смотрели на колхозников, и на их лицах нельзя было прочесть никаких чувств.
На сходе выступил один Свербицкий. Говорил он витиевато, туманно, голосом вкрадчивым и елейным, как деревенский поп. Упомянул о врагах рода человеческого, о сетях и клейме антихриста, о страшном суде, который ждет грешников. Долго распространялся о том, как денно и нощно печется немецкое командование, чтобы скорей наладить в районе спокойную жизнь, разрушенную большевиками, установить новый, лучший порядок. Только когда Свербицкий дошел до убийства немца, голос у него стал визгливым и маленькие глазки, обрамленные воспаленными веками, забегали, как злобные зверьки.
— Партизанских рук дело. Знаю. Ваши бабы уже поплатились за злодеяние. Мы большевистскую заразу с корнем вырвем. В лесу орудуют разбойники-партизаны. Мы их скоро всех переловим и повесим. А пока предупреждаю: каждого, кто будет споспешествовать партизанам, снабжать продуктами или оружием, давать ночлег или поддерживать любую другую связь, — постигнет жестокая кара.
Свербицкий поднял к низкому холодному небу клином подстриженную бороду, повторил:
— Кара!
Это слово в устах маленького дряхлого человека звучало зловеще. Сход молчал. Только в задних рядах всхлипывали и шумно вздыхали бабы, да у одной молодухи на руках заплакал ребенок.
— Уйми щенка, сука, — не выдержал Свербицкий и метнул в толпу свирепый взгляд.
— Особенно это касается лиц пришлых, — многозначительно заключил он свою речь. — Есть такие и у вас. До них я еще доберусь. Посмотрю, что за птицы…
Анне показалось, что при этих словах Свербицкий посмотрел в ее сторону. Сразу вспомнились все рассказы о криках и стонах, которые раздаются из подвала дома, где обосновались полицаи.
Солдаты принесли соломы, обложили Степанидину хату и подожгли. Хата сгорела быстро, как порох. Только одно бревно долго чадило, наполняя улицу тревожной, горькой гарью.
Снег, порозовевший во время пожара, снова потускнел. Стало холодно и страшно.