Чем говорить об омертвелости и смятении в собственном мозгу, Фергусон рассказал Дану о сотне тысяч долларов. Он предполагал, что шестизначная цифра произведет на того впечатление, но обычно невозмутимый и бесшабашный Дан Шнейдерман остался отчетливо равнодушен. Для человека с таким состоянием, как у Станли Фергусона, сказал он, сто тысяч долларов — еле-еле минимум, любая сумма ниже этой была бы оскорбительна.
И все же, возразил Фергусон, это чертова куча денег.
Да, согласился Дан, нешуточная гора.
Затем Фергусон объяснил, что еще не решил, как ему хочется с этим поступить — принять ли деньги для себя или раздать, — а пока он это обдумывает, ему бы хотелось, чтобы Дан и мать подержали их у себя, и если они пожелают их часть на что-нибудь пустить, пока он еще не решит, то они могут вольно ими распоряжаться, с его благословением.
Не будь ослом, сказал Дан. Деньги — твои, Арчи. Положи их себе на счет и трать на себя — как тебе заблагорассудится. Твоя война с отцом уже завершилась, тебе не нужно больше с ним сражаться, раз он уже умер.
Может, ты и прав. Но мне нужно принять это решение самому, а я его еще не принял. Между тем деньги отойдут вам с матерью на хранение.
Ладно, давай нам эти деньги. И когда мы их получим, первым же делом я выпишу тебе чек на пять тысяч долларов.
Почему пять тысяч?
Потому что столько тебе нужно, чтобы прожить на них лето и свой последний год в колледже. Раньше было четыре тысячи, а теперь будет пять. Ты же об инфляции слышал, правда? Война убивает не только людей, теперь она к тому же начинает убивать экономику.
Но если я решу, что не хочу оставлять себе эти деньги, тогда там уже больше не будет ста тысяч — там останется девяносто пять.
Через год — не останется. В наши дни процент на накопления — шесть. К тому времени, как ты выпустишься из колледжа, девяносто пять тысяч опять превратятся в сто. Вот что мы зовем невидимыми деньгами.
Я и не знал, что ты такой прохиндей.
Я и не прохиндей. Прохиндей — ты, Арчи, но если не прохиндействовать мне самому, я за тобой не угонюсь.
Следующим большим ударом в ту весну стала потеря Селии.
Первая причина: К тому времени как тетя Мильдред выволокла Фергусона из горящего дома и нашла ему новое прибежище в Бруклинском колледже, уже прошел год с тех пор, как они с Селией заключили друг дружку в объятия и осмелились на первый поцелуй. От того поцелуя последовала любовь, большая любовь, что ныне затмила собой все прочие любови из прошлого, но в тот год он также понял, насколько непросто бывает любить Селию. Когда они с ней оставались наедине, Фергусон чувствовал, что они, по большей части, — в гармонии, преимущественно способны преодолеть раздоры, какие иногда между ними вспыхивали, тем, что сбрасывали с себя одежду и забирались в постель, и связь обильных, похотливых совокуплений держала их в единстве, даже если они расходились во мнениях о том, как им жить или ради чего, по их представлениям, они живут. И у Фергусона, и у Селии имелись твердые мнения о том, что затрагивало их больше всего, но это затрагивающее чаще всего касалось того, что Фергусон готовился к будущему в искусстве, а Селия — к будущему в науке, и хотя оба они открыто восхищались занятиями друг дружки (Фергусон не сомневался, что Селия радуется его работе, у Селии не было сомнений в том, что Фергусона вводит в трепет ее