Я поставила ногу ему на грудь. Мои тяжелые армейские ботинки. Мои цветные колготки. О да, я могла это сделать!
— Тебе надо научиться себя вести! — закричала я на него. Вокруг нас уже начала собираться толпа.
— Чего ты так. Мне жаль, что я так сказал, — лепетал он. — Ты красивая, Дженнифер. Правда.
— Что-что? — переспросила я, стараясь перекричать шум бара. Я хотела, чтобы он сказал это снова.
— Я думаю, ты красивая.
Я не смогла удержаться от смеха.
— Ты считаешь меня красивой?
Из всего, что он мог сказать, такого я совсем не ожидала. Звучный, почти львиный рык раздался из моей глотки. Смех был таким внезапным, таким сильным. Я боялась, что меня разорвет пополам от смеха. Должно быть, со стороны все выглядело весьма страшно: парень на земле и толстуха над ним, трясущаяся всем своим жирным телом от смеха.
— Я не расслышала. Повтори.
— Ты красивая, Дженнифер. Я правда так считаю.
Но смех не утихал. Казалось, я смеюсь за все годы своей жизни. Что смех мой простирается от детства до сегодняшнего вечера, оставляя след, словно хвост летящей кометы. Комета пролетела мимо всех детей, которые когда-либо обзывали или мучили меня в детстве, мимо всех парней и мужчин, которые игнорировали меня, когда я была девушкой, мимо всех женщин, которые считали меня не такой и исключали из своего общества, мимо всего страшного, что преследовало меня до сегодняшнего дня, когда Мейсон сказал, что я красивая. Наконец-то я получила то, что хотела! Хвост кометы выскользнул у меня изо рта и растаял в полутьме бара.
Воцарилась тишина.
Мейсон думал, что может бросить хлебную крошку толстой девушке, и эта крошка компенсирует все то, что случилось в жизни девушки до этого. Как будто до сегодняшнего дня она и не жила. Его слова о том, что она красивая, были горшочком с золотом в конце радуги, счастливым билетом в лотерее, исцеляющей рукой Христа, возложенной на ее голову. Его заставили поверить, что он обладает такой силой. Его уже наделяли этой силой. Такие же женщины, как она.
Я склонилась и внимательно вгляделась в его лицо. Мейсон больше не был Мейсоном, он был «ими». Я смотрела на него, смотрела на «них» и не могла понять, на что я растратила половину своей жизни. Все эти годы, посвященные то «Программе снижения веса баптисток», то «Худому дозору», то мечтам об операции, я закрывалась у себя дома и боялась выйти на улицу, лишь бы «они» не обсмеяли, лишь бы не отвергли. Эти полные злобы и отвращения лица, все как одно, почти штампованные, сейчас смотрели на меня так же, как смотрели всегда. В другое время я бы поспешила домой, чтобы прорыдаться в одиночестве. Как бы я хотела вернуть себе потраченные годы, начать все сначала, подругому.