В субботу утром у Кати были дела, но перед ней до сих пор сидит Костя, и все сотейники и тарелки вокруг уверены, что сейчас что-то обязательно должно случиться. «Сейчас произойдет что-то важное, чему нельзя помешать», – думает про себя пароварка и молчит. Катю всегда восхищала вот эта сила мужской дерзости – вот так вот взять и сломать просвет и тишину между людьми, уничтожить привычное, перевернуть и обескуражить – подойти совсем близко, прижать к себе и поцеловать.
Зал наконец зашелся хлопками. К сцене побежали букеты, спотыкаясь о ковровые дорожки. Гром нарастает, нарастает, сходясь в единую волну. «Бра-во! Бра-во!» – хлопают все, даже маленькие кашлеши из последнего ряда. Аплодисменты переваливаются с задних рядов на передние, потом возвращаются опять куда-то вверх, к люстре.
Что это значит? На ее диване как ни в чем не бывало лежит мужчина, и приходится делать вид, что всё это так и надо – в порядке вещей. Будто бы с ней каждую пятницу случается что-то такое. Еще вчера же его не было. Откуда он вообще взялся? Вот же он – настоящий. Теплый и электрический. Что он о ней подумает? Она не вымыла полы, у нее грязная посуда, одежда висит на всех вертикальных плоскостях. А он лежит – поперек кровати – гладкий и хрупкий, как новенькая лампочка. У него горячая спина, руки, ноги, он улыбается, когда она трется об его плечо, и не хочет ничего знать: позвонит он? Нужна она ему? Они вообще увидятся? Хорошо выглядит сейчас ее тело? Можно ее руке еще немного полежать там, где она сейчас лежит? Не слишком ли громко она кричит?
Костя лежит на соседней подушке, а от створки платяного шкафа рикошетит луч света. Проедет трамвай, и шкаф задребезжит, как шкатулка с кольцами. Где-то там уже идет на работу новый день, а они скулят и удивляются другдруговой радости. И, может быть, они уже пропускают самое интересное – или это они – самое интересное этого дня.
Яна Вагнер
Один нормальный день
У нее были славные круглые грудки, совсем коричневые от загара, тонкие голенастые ноги, острые коленки, маленькие пальцы, растопыренные по изнанке кожаных сандалий, и выпуклый детский живот, как у пластмассовой куклы. Она сняла с себя майку сразу, как только вылезла из машины: стянула ее через голову и не глядя бросила назад, на сиденье, и тут же застыла, подставив солнцу пустые ладони и запрокинутое лицо. Остальные еще деловито хлопали дверцами, перекрикивались, тащили из багажника тяжело звякающие пакеты и сумки; полуторачасовая дорога из душного города еще продолжалась для всех, кроме нее, потому что дорога не заканчивается до тех пор, пока бутылки не перекочуют в морозильник, мясо не скуксится под наспех устроенным маринадом и сумка с вещами, пусть даже неразобранная, не будет брошена поверх чужой кровати. Мир устроен так, что даже двухдневную вылазку за город облагает обязательным налогом, паузой, необходимой для перезагрузки: прежде чем перейти к отдыху, нужно выкурить первую сигарету, оглядеться, выдохнуть, сказать хозяевам какую-нибудь вежливую ерунду. А для девочки – через покрытое утренней испариной оконное стекло Рогову показалось, что лет ей вряд ли больше двадцати, – этих условностей словно и не существовало. Ей было очевидно плевать на сумки, бутылки и неизбежную процедуру знакомства. Она выбралась из автомобиля и в ту же секунду оставила позади дачные пробки и вялую дорожную скуку, отделилась, оторвалась и перепрыгнула через глупые тормозящие ритуалы. Он и заметил-то ее не из-за снятой майки, под которой к тому же обнаружился скучный верх спортивного купальника, словно и в этом вопросе она не готова была допустить никаких проволочек, а именно благодаря ее явному нежеланию терять время. С недавних пор в роговской системе приоритетов у времени конкурентов не осталось. Девочка была молодец.