Он вернулся на веранду спустя полчаса, с мокрыми волосами и влажными пятнами на плечах, посвежевший и злой. По крайней мере, печень по-прежнему работает как часы; сейчас главное – заставить себя что-нибудь съесть, что угодно, лишь бы не пить больше на пустой желудок. Сморщенные черные кебабы внушали ужас и едва не вызвали у него новый приступ тошноты. Поискав глазами на столе, он нашел тарелку с подсыхающим хлебом и сыром и поспешно проглотил по куску того и другого, через силу и без удовольствия.
– Ну? – предложил Гордеев многозначительно и встряхнул бутылку роговского виски, из которой за время его отсутствия изрядно убыло. – Ты как?
Вместо ответа Рогов некоторое время внимательно прислушивался к себе, а потом взял с тарелки последний кусок сыра и подставил стакан.
Когда «Джеймсон» закончился (до обидного быстро), нужно было спасать положение, потому что вульгарный Гордеев начал уже что-то вроде «а теперь водочки, водочки, да?» и потащил откуда-то из-под стола теплое прозрачное стекло и забулькал. Водка сейчас точно была ни к чему, так что Рогову снова пришлось возвращаться в дом и рыться в кухонных шкафах. Он нашел нераспечатанную, в коробке, пижонскую односолодовую бутылку и прежде, чем выйти из кухни, распахнул холодильник, скользнул взглядом по пустым полкам, вытащил молоко и отпил прямо из пакета, повинуясь всё тому же импульсу – хоть чем-то заполнить желудок. Молоко оказалось кислое. Он даже не смог вспомнить, когда его покупал.
Ванька быстро раскис и захмелел и только мотал теперь головой, улыбаясь и накрывая свой стакан ладонью, когда они принимались разливать и чокаться, а девчонки в два горла задорно уговорили три бутылки белого вина, привезенного с собой, и тоже немного поплыли. Гордеева же, казалось, ничего не брало: он покрылся обильным потом и сильно покраснел, но глаза у него были ясные и трезвые. Здоровый черт, враждебно подумал Рогов, вымахал килограммов под сто, не меньше, пил бы лучше свою водку. Основная проблема заключалась в том, что его никак было не заткнуть; он и в шестнадцать был такой же шумный, толстый горлодёр, смеющийся над собственными шутками. Первой сбежала желтоглазая девочка: выскользнула из-под надвинувшейся тени назад, к сползшему на самый край веранды солнцу, повернулась спиной и застыла, задрав подбородок, как ящерица на горячем камне. А спустя четверть часа Ваня, качнувшись, отодвинул стул и встал, но вместо того, чтобы подобраться к ней поближе – давай, Ваня, давай, подумал Рогов беззвучно, – повернул в другую сторону и повис на перилах в десяти шагах от стола и задышал шумно и беспомощно. Бросив хищного Гордеева мучить сливочную девицу анекдотами, Рогов поднялся и пошел к мальчику.