? Возьмите эти приливы и отливы, увеличьте процентов на тысячу, а потом еще вообразите, что за это удовольствие нужно расплачиваться шестизначными суммами. Примерно так бы я описала курс лечения бесплодия и подготовку к зачатию в пробирке.
Я всегда ненавидела иголки, но теперь наловчилась колоться с вальяжностью завзятой героинщицы. Мне приходилось делать по две инъекции в задницу на день. После этого во мне от души ковырялась врач: брала на анализ кровь или изымала, а потом вновь имплантировала яйцеклетки. Шприцы стали мне в физическом плане ближе, чем Джош, чья половая жизнь сводилась теперь к дрочке в пластиковый стаканчик в компании страшных, потрепанных порножурналов (он вскоре приучился брать свои).
Когда у меня был цикл, я проводила по нескольку часов в кабинете доктора. Ожидание в приемной угнетало меня еще больше, чем непосредственно процедуры. Я смотрела на одних и тех же женщин каждый день. Поначалу я пыталась разговорить их, надеясь получить совет, услышать слова утешения, ощутить поддержку товарок по несчастью. Но разговоры получались исключительно нелепые. В конечном итоге, вместо того чтобы подружиться с ними, я лишь оценивала степень их подавленности и прикидывала, с кем я в эту неделю иду наравне. И кошки на душе оттого скребли еще неистовее.
Единственным человеком в «Джилл», посвященным в тайну моих отлучек, была Кейси. Именно ей я плакалась в жилетку после тягостных врачебных манипуляций. Кейси быстро навострилась жонглировать датами в усложненном календаре и прикрываться правдоподобными встречами, если звонили Эллен или Лиз.
Но основной удар все равно приходился на Джоша. За то недюжинное терпение, с которым он сносил мои фазы окрыления и упадка, он, я считаю, заслужил медаль. Но меня огорчал даже его стоицизм!
Однажды, когда он в который раз тщился меня утешить, я вспылила:
— А почему тебе совсем не грустно?! Как тебе удается сохранять спокойствие, мать твою?! У тебя что, вообще нет эмоций?
И тут Джош рассвирепел. Я никогда прежде не видела его таким.
— А я не могу позволить себе эмоций! — закричал он. — Кто тогда утешит меня? Ты же слишком немощна, чтоб замечать что-либо, помимо собственных горестей!
Этот всплеск шокировал меня до такой степени, что я наконец удосужилась понять и его чувства. Глотая слезы, я прижалась к нему, и он в кои-то веки смог расплакаться.
— Мне так жаль, что не в моих силах что-либо исправить, — сказал он. — Если б я только мог…
Увлеченная своими страданиями, я даже не подумала, каково приходится ему. Тогда я поняла, что на нем вся эта вакханалия сказывалась не меньше: он стал реже писать и утратил ту остроту пера, что принесла ему славу. Странно, как событие, которое должно было, по идее, нас сплотить, разъединяло нас.