Мышонок ждал. Нет, не милости. Казни. И понятно, что бешеный Наместник не отдаст его на мучения, убьет сам. И быстрее бы. Нет сил терпеть все это. Милый, ласковый, послушный, шаловливый малыш. Почти удалось заставить забыть про то, что он воином был. А его ждали каждый вечер возле реки, несмотря на собак, ждали. Надо было точно знать, когда Наместник уведет своих в крепость. Узнали. Что теперь? Воин как-то странно сказал:
− Поднимайся, идем в лагерь.
Мышонок растерянно переспросил:
− Господин?
Наместника трясло от бешенства, но он повторил:
− Идем…
Эйзе затравленно попросил:
− Не отдавай своим. Убей сам… Прошу…
И глубокий вздох в ответ:
− Будет на то мое желание — убью. Поднимайся, идем.
Мальчишка обреченно встал, ожидая всего, чего угодно. В растрепанной головенке помелькнула мысль: «Хочу в Предвечные Чертоги к своим воинам. В ноги им пасть, служить униженно. Не могу больше так…»
Воин дождался, когда мальчишка поднялся, встал на ноги и сам.
− Эйзе, мы возвращаемся.
Мышонок затравленно посмотрел на Наместника, покорно двинулся за ним. Они вернулись в лагерь, Наместник сразу увел Эйзе в палатку. Мальчишка забился в самый дальний угол, ожидая наказания. Воин молча поставил перед ним еду, бокал с молочком и вышел из палатки. Вернулся к палаткам сотни Ярре, нашел сотника. Тот немного побледнел — Наместник выглядел так же, как несколько дней назад, когда порвал мальчишку. Только глаза были еще более безумными. Наместник тихо сказал:
− Завтра на колонну нападут. Эйзе сказал. Всех предупреди. Разведка вернулась?
Ярре кивнул:
− Да, дороги свободны. Господин, откуда вы?..
Воин глухо повторил:
− Эйзе сказал. Ярре, выдели приблуд для охраны Эйзе. И еще — те двое, что закрыли меня щитами под стрелами тварей, — они нужны мне завтра.
Сотник молча кивнул. Опять что-то произошло, опять Наместник был словно мертвый. Равнодушные, ледяные глаза. Такие же, как всегда. Но тому, кто видел его нежный живой взгляд, обращенный на мышонка, теперь они казались жуткими. Воин молча повернулся к нему спиной и ушел в палатку. Да и солнце уже садилось. Кончился тяжкий день…
В палатке была жуткая тишина. Эйзе неподвижно сидел на полу возле койки. Еда была не тронута. Он не мог плакать, не мог думать. Он не знал, что делать. Ласковые руки и улыбка Наместника были для него потеряны навсегда. Он единственный, кто пожалел его. Как дикий зверь жалеет своего детеныша, с затрещинами, битьем и неумелыми ласками. Тварь получил приказ и выполнял его, но ему сразу было запрещены попытки убить себя. Он должен служить своему народу. Он выполнял и запрет, и то, что ему было велено. Жизнь Наместника не раз была в его руках, и мальчишку ужасало абсолютное равнодушие, с которым он относился к своей жизни. Ему действительно было все равно. Но он велел принести мальчишке молочка, накормил, возился с ним, согревал, ласкал. После позорного насилия мучился виной и неумело оберегал от самого себя же. Считая его ребенком, пытался порадовать. Принес цветы, даже не понимая, что делает, просто, чтобы заставить улыбнуться. У тварей водяные лилии были цветами любви. Пришлый чужак не мог этого знать, но он хотел хоть немного загладить вину за произошедшее. Терпел его капризы и выходки, не наказывал за шалости, даже за этот дурацкий бой. И теперь этого уже никогда не будет. Он выполнил приказ своего народа, но Наместник… Он не простит подобного. Просто убьет. В одном Эйзе был уверен твердо — он пожалеет и в последний раз, больно не будет. Он не даст, чтобы было больно…