Шевельнулся откидываемый полог палатки, воин вошел внутрь. Мыш сжался в комок. Ремигий мрачно спросил:
− Ты почему не ел? Оставлено же было…
Мальчишка промолчал — он не знал, что ответить. То, что Наместник все понял — было несомненно, но почему он говорит, почему не убил сразу? Непонятно. Воин покачал головой, подошел ближе к столику, сел прямо на пол, взял кусок хлеба и мяса, начал жевать. Зареванный мышонок испуганно смотрел на него. Ремигий низко опускал голову, чтобы только не видеть заплаканных, вопрошающих глаз. Он не знал, что ответить и что делать. Одно он знал абсолютно точно — он не хотел, чтобы потускнели и стали мертвыми синие глаза, чтобы в доме больше не слышался топот маленьких босых ног, чтобы прекратились шалости, перестали падать вещи и палатки, не нужно стало доставать молочко в деревне и гонять за ним приблуд… Запереть за стенами крепости так, чтобы не смог больше предавать его воинов. То, что он враг — понятно, но Наместник не хотел даже думать о том, что мальчишки не будет рядом. С его появлением в ледяном безумии жизни воина появился какой-то человеческий смысл, — накормить, вылечить, одеть, побаловать чем-нибудь. Он никогда не нуждался в подобных заботах, да и забыл уже, когда заботились о нем. Давно, очень давно. А тут зареванный мышонок, предатель, шпион, но… сердцу-то все равно, хочется, чтобы мордочка расплылась в улыбке, чтобы щеки горели от удовольствия, чтобы можно было посмеяться очередной его выходке, чтобы он спал рядом, каждый раз просыпаться опутанным его мягкими волосами. Так просто. Так больно. Невыполнимо. Недостижимо…
Эйзе вдруг робко протянул руку за кусочком сыра — его постоянные голодовки в горах дали странный результат, он не мог толком насытиться. Воин молча кивнул, придвинул ближе блюдо с едой. Мальчишка тут же отдернул руку, словно обжегшись. Ремигий глухо сказал:
− Я не трону тебя. Ешь.
Мышонок отчаянно затряс головой, он боялся прикосновений воина. Он совсем перестал его понимать. Говорить с ним воину было невыносимо тяжело, но трясущийся от страха мышонок рядом — это было еще мучительней. Ремигий с трудом заставил себя поднять глаза и тут же встретился с испуганным взглядом мышонка. Эйзе уже давно не боялся смерти, но ему тоже было больно — теплые руки не будут его касаться, черные бешеные глаза не станут нежно теплеть при встрече взглядами, ночью никто не будет прислушиваться к его писку от холода и переносить к себе греться.
Как говорить с тем, кто предает тебя уже несколько раз, но не выполняет самый главный приказ и не убивает? Наместник за эти ночи научился глубоко засыпать рядом с тварью, не ожидая ничего и не надеясь на пробуждение. Изысканный способ самоубийства. Только каждое утро он просыпался от очередной выходки мальчишки. Одна сегодняшняя побудка чего стоила. Губы воина дрогнули от сдерживаемой улыбки. И вчера мальчишка упал с него от резкого звука, и позавчера — скрытая в уголках губ улыбка при прощании. Царевич мышиный, выдумщик… Жесткое лицо воина заметно смягчилось. Жестокая ненависть, сжигавшая сердце, снова засыпала — до очередного несчастья. Еще немного обычной жизни, пусть иллюзорной. Пусть так. Очень мягко Ремигий сказал: