Иван же по-прежнему не сводил восторженного взора с говоривших, все больше нравились они ему, все чаще приходили на память сказанные еще в городе слова Галицкого: «А знаете ли вы Россию?..»
«И не знаю, — думалось ему, если такая она, как их разговор, такой ее я еще не видал. У нас в деревне совсем не так разговаривают, поболе да повеселее. Сколько ж надо было вместе прожить, перемучиться, перерадоваться, перестрадать, пересмеяться, чтоб так с полуслова понимать друг дружку. И как же мы помногу говорим в своих городах. Сколько бы ценных слов сбереглось, знай мы один другого, как эти два человека, сколько драгоценной тишины прибавилось в мире, уважения друг к другу. Не-е-ет, чтобы так разговаривать, про жизнь другого, про каждый ее денечек знать надо хорошенько, потому что все рядышком, все вместе перелопатили, в мешки поскладали, на мельницу разом свезли, там и перемололи. Как им иначе говорить! Позавидуешь — такое в городе редкость. Чешем языки бог знает о чем, и что толку от тех разговоров — никакого, ничего они не прибавят, ничего не убавят, что были они, что не было их — ничего не поменялось. А тут…».
Дождались ребята своего часа — обратился и к ним синеглазый хозяин дома, намолчавшись в том своем разговоре с Галицким — видно, обо всем переговорили.
— Так говорите Россия, — перевел старик взор на ребят, на изумленного Ивана, на сконфуженного Петра.
«…Ну пусть поговорят, — подумалось Галицкому, — старик занятный, таких сейчас раз, два да и обчелся, а мне мою думу думать надо… Да, правильно сделал, что не поехал домой. Не надо. Теперь как раз не надо. Фролыч хоть и не спрашивает про треклятые валы, однако я вижу, что сидит и в нем этот вопрос. Да и как иначе — не гулять послали его в город, не на ярмарку, за делом. Только потому и не спрашивает, что стесняется при посторонних людях, а то б спросил наверняка, да я бы на его месте тоже поинтересовался: как, дескать, там наши денежки колхозные, куда и во что вложены, в какие руки? Там ты хошь отвечай, хошь нет, а спросить никому не возбраняется. Не-е-т, я бы точно спросил…»
Галицкий ничего не слышал, не видел, как старик перебил Ивана, наговорившего ему с три короба, как обратился к Петру, как тот, краснея и бледнея, говорил что-то, не слышал Галицкий и как старик пытался «выручить» его, как подсоблял ему в разговоре. Только видел Галицкий краем глаза, как дрожали пальцы у переполошенного Петра. Подумалось ему, что и самому очень скоро перед хорошими людьми придется ответ держать — куда денешься; от всего уйти можно, от народа — никуда.