«Как ни вьется дорожка, а к ответу все одно вывернет — так всегда. Это закон. Хорошо, что не сразу домой попал, да и шанс еще есть: последний, кого угощал, был не такой, как все», — думал он. Верил Галицкий в него, черта черномазого — навроде цыгана был… Вот ни в кого из всех тех теперь не верил, а в этого верил… Этот не обещал, как все, молчком ел да ел себе. И было ощущение, что он и есть-то хотел не как те — сытыми садились за стол, только потом их разбирало: мели все без разбору, только подноси. А этот нет, этот ел жадно, по-рабочему, будто и не из таких вовсе. И закончил как-то враз, хлопнул себя по животу, утерся рукой, поднялся с места: «Ну, говорит, отец, за угощение тебе спасибо, что обещал — сделаю…»
Кинулся было Галицкий про сроки уточнять, цыган руку поднял, остановил. Галицкий с тоской взглянул на всесильную руку и стих под ней, будто осекся. А цыган задерживаться не стал, допил что полагалось, пожал руку Галицкому, никак не ожидавшему такого исхода дела, да и был таков — только он его и видел… Вот так-то. Однако след в душе от того цыганка остался глубже, чем от кого другого, на него и рассчитывал теперь Галицкий: почему-то казалось ему, что такой не обманет, не должен: что-то такое в нем человеческое было, тайна какая-то.
«Пора вертаться с ребятами в город — авось цыганок тот уже ищет меня, заждался. Хотелось бы, конечно, доскочить до дому — тут всего ничего, да решено — не стоит. Только перед совестью своею я чист: лишнего ничего не съел, не выпил, не присвоил — вона отощал как…» — И Галицкий, оторвавшись от своих мыслей, как прокинулся ото сна, увидел и сконфуженного вконец Петра, и располыхавшегося румянцем Ивана, старика Фролыча, приветливого и доброго.
Галицкий поднялся со своего места первым. Словно спасаясь, выскочил из-за стола растерянный Петр, нехотя поднялся Иван.
Старик по-прежнему оставался сидеть на своем месте, провожал их долгим, наполнившимся печалью расставания взором. Он хоть и старался изо всех сил не выказать своего волнения, но глаза выдали его.
— До свиданьица, Фролыч, держись, — сказал Галицкий. Голубоглазый старик закивал.
Они вышли в темные сени, натыкаясь друг на друга в потемках, покуда не открылась наружная дверь и не показался в заметно поослабшем свете двор.
Только на улице, за воротами стариковского дома, накопившееся там, в доме у старика, стало выходить из Петра: он то шумно дышал, то в сердцах сплевывал и сказал сердито:
— Хоть бы встал, проводил, какие ни есть, а гости, не каждый день приходят…
Галицкий остановился, круто повернулся, сверкнул глазами: