Он посмотрел на торчавший из-под чужих рукописей краешек его пишущей машинки, и ему стало не по себе. Ему захотелось расшвырять по сторонам эти бездарные творения, расчистить свое привычное рабочее место и, как это было у него раньше, проснувшись, даже не заметить, когда ты сел к столу — и работать, работать… Он даже сделал шаг к ненавистной груде, он уже протянул к ней руки, «эх, не надо было оставлять службу. Совсем бы сейчас по-другому все было. Вполне можно было бы сочетать одно с другим. Подумаешь, отсидел бы свое — там запросто можно было думать о чем угодно, а потом беги домой, садись, работай. Но в положенный день тебе причитается пусть немного, но зато стабильность, независимость. Это прекрасно… А что, может, взять и вернуться? А кто теперь возьмет? Скажут, а вас тут и не было никогда, шеренга сомкнулась, место занято, и тесно зажат занявший его человек слева и справа — не вырвешь. М-м-да».
Он все-таки подошел к столу, взял в руки ненавистную папку, другую, но не с тем, чтобы отшвырнуть их со стола, а только чтобы навести элементарный порядок: он сложил их стопкой одна на другую, внимательно и долго глядел пустыми грустными глазами на словно объявившуюся из той жизни машинку.
«Нет, не тянет. Вместо всего былого — подлый страшок, заколдованность — боюсь чистого листа бумаги. Вот именно — боюсь. Правильнее не скажешь. Кажется, и строки, и слова не напишу. Как жить дальше?»
И, косясь на стоявшую на столе машинку, он стал проставлять на чужих рукописях сроки представления: слева заданные, чуть правее — реальные.
Делая эту бестолковую работу, он как бы стыдился присутствия извлеченной из хлама пишущей машинки, она будто корила его, она настойчиво напоминала о его былой силе, это ее клавиши ощущали на себе — каждая! — прикосновение его животворящих рук, его былого и, казалось, неиссякаемого вдохновения, когда с нее слетали почти молниеносно (ему даже порой казалось, что это не он — он так быстро не мог печатать! — а что это кто-то другой за него работал) написанные листы. То были рассказы — их было множество, в день по два, по три, то были повести, наконец, роман, который он написал — ему так никто до сих пор и не верит — за двадцать четыре дня, за двадцать четыре! И пошел ведь почти без единой правки, так, знаки препинания да несколько мелочей.
Он с опаской коснулся живых клавиш.
…В какое-то мгновение — когда, он и сам не заметил, — он все-таки накрыл мучившую его машинку бумагами и дальше, уже не терзаясь, незаметно погрузился в чтение чужого текста, делая карандашиком привычные отметины на полях, между строк, записывая «мысли» на сиротливо лежавшей рядом с огромной тушей рукописи бумажке. Дело пошло, Груздев забылся.