«И надо же было мне подыграть ему. Бестия! Живчик! Тогда это было так легко: море, горы, свежий воздух и никаких забот. Вот и сравнялись мы с ним — таким приятным было то ощущение. Впрямь ведь славно, помолодел лет на двадцать. Ну бес и попутал, видно, Опенок этот словно прилип — нашел себе собрата по скорости движения души. И ведь тянул же я эту свою роль, играл. Он, поди, и ничего не заметил. Не обратил внимания на то, что я из последних, можно сказать, сил выпендривался рядом с ним. Козликом резвым бегал. Куда он — туда и я, он ножкой взбрыкнет — я два раза то же самое, он в горку — я за ним, он с горки — я туда же. И ты скажи, никакой тебе одышки, никаких вздрагиваний перед тем как уснуть, и уж какая там бессонница…»
Грузный Груздев тяжело вздохнул, придавленный сладкими южными воспоминаниями, которые не хотелось отпускать.
«А эти вечера. Эти танцы и загорелые девушки… Ах! Да, всего каких-то полгода назад он еще был молодым, совсем молодым. Ведь был же? Был!»
И Груздев погрузился в воспоминания, от которых кружилась голова.
«…И ведь никто не бросился подыгрывать ему, никто. Один я дурака свалял. Те два дня прошли, пролетели. И вот теперь надо играть дальше, а сил нет, не получается. Ну почему так несправедливо? Ведь еще недавно я считал себя молодым. Что же случилось? Почему этот разрыв становится таким явным и пугающим?»
Груздев подошел к столу, заваленному чужими рукописями. «Может быть, это они виноваты?»
Он с ненавистью взглянул на пухлые папки, вспомнил о сроках, которые отпущены в издательствах на рецензирование, — конечно, он не успевал.
«А может быть, это жена во всем виновата?»
После ухода жены перестало вдруг писаться. Времени хоть отбавляй, а писать — не пишется, хоть криком кричи. Это раньше у него: только бы пробиться к столу, только бы добраться, а уж там он забывал обо всем на свете. И шли книги одна за другой. Да, вот то была жизнь — тогда можно было, как Опенок, шустрить и говорить с молодой энергией в голосе.
«Черт возьми, начнешь верить в разную чепуху. Но ведь факт — она за порог, а с ней вместе и все остальное — мое извечное, казалось, неиссякающее вдохновение, моя работоспособность, которая вызывала зависть у друзей и восхищала меня самого, моя плодовитость — я не знал, куда деваться от обступавших меня со всех сторон тем».
Груздев тупо уставился в пол, воображая себе живые картины ушедшей от него молодости: вот он садится и пишет за один присест рассказ. И он помнит все обстоятельства — где что лежало тогда, слышит голос своей машинки (на которой сейчас толстый слой пыли), видит вылезающие из нее страницы, быстро, стремительно, словно под чью-то диктовку; он помнит, как подгоняло, как торопило его игривое вдохновение и как он, смеясь, гнался за ним, едва поспевая, но поспевая…