«…Рождество Твое, Богородице Дево, радость возвести всей вселенной… из Тебе бо возсия Солнце правды…» — понеслось над площадью, подминая под себя людские голоса, порывы ветра в чуткой листве окружавших площадь деревьев, городской шум, доносившийся сюда со стороны близлежащих улиц, — …и упразднив смерть, дарова нам живот вечный…» — тянул могучий бас.
Доктор Вербин насторожился: «Так ведь этот голос — один к одному голос чиновника из Комитета по делам изобретений и открытий. Точно… Как будто один и тот же человек…»
В сознании Вербина наложились картины двух событий в его жизни — процедура утверждения сделанного им научного открытия и сегодняшний праздник в Кулишках; спутались слова и детали, объединились в одно — попробуй разними их, растащи в стороны — где одно, где другое?
И вот уже видится доктору Вербину, будто стоит он перед столом президиума Комитета по делам изобретений и открытий в воинских доспехах времен Куликовской битвы в островерхом шлеме, в плетенной из крупных кованых колец нагруднице, нарукавниках с литыми налокотниками, с ослопом в ногах — дубиной с тяжелым концом, утыканной железными, чуть тронутыми ржавчиной гвоздями. И надо ему поведать миру про свое открытие, он волнуется, потому что всякое открытие — событие, так же важное для истории, как, может быть, и то, что произошло на Куликовом поле, потому что и то и другое вошло в историю страны, поскольку открытий вообще очень и очень мало, а в медицине и того меньше.
И вот сейчас надо будет доктору Вербину встать и сказать народу про свое дело — люди собрались, они ждут, им очень интересно.
…Взволнованный Вербин еще раз оглядел притихшую толпу, вдруг уразумевшую, что она выглядела бы смешной, если бы не стала теперь его слушать.
«Вашему вниманию…», — проговорил он с трудом, и через мгновение уже не было перед глазами толпы, не слышалось ее голосов, совсем недавно воспринимавшихся как гром, как звериный рык. Не было больше ее устрашающего движения, напоминавшего волнение моря, способного раздавить, смести, впечатать в любое препятствие, не оставить следа — ничего… Сохранялось лишь ее дыхание, пробегавшее холодком, дотягивавшимся сюда, к высокой — самой высокой трибуне и обдававшее жутким, едва уловимым прикосновением левый, слишком открытый висок.
«…Потерпим, — рассуждала, в свою очередь, толпа. — Пусть говорит, если забрался с нашей помощью так высоко. Послушаем его, тем более только что он был среди нас. Он еще не порвал связи с нами, мы видим, как он еще трепещет перед нашим мнением, считается с нами — ну что ж, это нам приятно. Так что пусть говорит, хотя и понять его трудно, но, впрочем, какое это теперь имеет значение, если он уже там, если мы не сумели остановить его, когда он шел сквозь нас, продираясь локтями, ногами, вертким телом, когда он был целиком в нашей власти, когда мы могли сделать с ним все, что хотели. Мы ведь не сделали этого: то ли нам было все равно, то ли нам было лень, или нас специально отвлекли чем-то. А этот доктор, громыхая никому не нужными доспехами, — чудак, да знал бы он, сколько против них нехитрых приемов! — воспользовался, пробрался, успел. Глупый, да ведь это мы РАЗРЕШИЛИ ему, и если ему и нравилось быть среди нас в своих доспехах, то пусть, если ему так хочется, — это не имеет никакого значения. Поздно что-либо предпринимать, пускай себе говорит и думает, что и впрямь со своего возвышения разглядывает нас. Н-е-т, это мы его разглядываем со своих привычных мест, где все куда лучше виднее. Простим ему это заблуждение».