Лечат те слова, исцеляют, возвращают к жизни (и правы были врачи — помогает), потому что и про него в них, про его судьбу, его подвиг, открытие. И Вербин расправляет плечи, выпрямляется, чувствует, как крепче стоит на земле: не один он пострадал во имя отечества, не одного его пытались оклеветать, опорочить, расправиться с ним, выходило, что у него с великим князем путь один — за отечество, за справедливость, за истину.
Вербин стоял перед подмостками, высоко задрав голову, повторяя, как ребенок, каждое слово, произнесенное со сцены, завороженно уставился на разыгрывавших представление актеров.
…И вот он вместе с Андреем Ослябей в схимнических одеждах, отбрасывает полы схимы встречный ветер, упал на глаза край куколя, перетянул тугой поясок рясу, впился в тело — больно.
Они идут рядом — чернец схимник, известный всему миру, и доктор, только сделавший первое свое открытие, но уже в силу этого оказавшийся по праву рядом, потому что и тот и другой сумел сделать для Времени, для Вечности что-то свое, единственное. Вербин отстал.
…Сентябрь тем годом выдался теплый, яркий, разноцветный. Погода сухая, безветренная, ясная. На сторожевой башне Симоновского монастыря стоит Вербин с надвинутым низко на глаза куколем. С высоты взмывшей над монастырской стеной башни ему хорошо видно заречье и там Москва с златоглавыми куполами церквей. Проплывающие мирные облака словно останавливаются на время, чтобы разглядеть белокаменный Кремль да разномастный посад, прилепившийся к его высоким стенам — и айда дальше. Взгляд Вербина скользит дальше по водной унявшейся к полудню глади, отражению в ней прибрежных раскидистых ив, густой непролазной уремы, дальше по гребешку каменной извитой стены и падает на привычные монастырские дела — боронуют отродившую землю, ложится она, укладывается поудобнее до следующего летушка, до другого урожая, может быть, еще большего, чем нынешний летошний. Спокойный труд навевает мирные раздумные мысли:
«Как говорил мне Ослябя, от мира сего мы уже были. Там уже жили, да ничего не видели. В самом деле — только будучи не от мира сего и увидишь все его просчеты. Слившись же с ним, их не увидишь, не разглядишь…»
Вербин глядит на мирно работающих людей в монастырском дворе, на движущихся по пахоте тяжелых лошадей, следом за которыми тянутся деревянные выцветшие бороны с туго перевязанными лыком зубцами.
— Нннннно, пошла, нно, идешь, — слышится со двора.
Лошади идут с разных концов поля, за каждой — человек с вожжами в руках.
Он переводит взор в сторону заречья, Москвы. Отсюда видны наполненные народом улицы пестрого посада, виден народ и у белых стен Кремля. В сознании возникает желание соотнести, взвесить тех и этих, кто там, за стенами монастыря, и кто здесь, в их пределах. Тех, в городе, несравненно больше. Они кажутся живой движущейся рекой, потоком, переливающимся из улицы в улицу, с площади на площадь…