…И опять будто удары распаленного человеческого сердца: «э-э-эх» да «-у-у-у-х», да опять «э-э-э-х», и кажется, что нет конца человеческой жизни, покуда стоит и гудит кузня, и несут со всех сторон то то, то это — снашивается, не выдерживает железо, а человек остается, не срабатывается, ему нельзя — дел много.
…А песни у кузнеца были ровные, протяжные, за душу брали:
Как у нас под окном
Расцветала сирень.
Расцветала сирень голубая…
В полупотемках конюшни, в ее загустевшем, горячем, словно остановившемся воздухе, одинаковом и зимой и летом, увидел он в первый раз в своей жизни красавца рысака, смотревшего на него из стойла переполошенным, словно цыганским глазом.
Крупный карий зрачок отражал, будто бок начищенного праздничного самовара, середку конюшни с полураскрытой наружу дверью, залитую ярким солнцем часть двора с коновязью, и его самого, раскрывшего рот и уставившегося на жеребца, на его ослепительные бока и черную ниспадающую чуть не до пола гриву. Так и глядели бы друг на дружку, да пришел конюх и пожурил для порядка, что он вошел без спросу, а потом взял и простил, и подвел к коню, дал потрогать чуткую кожу, почесать гребнем шелковистую гриву. И сделался конюх дядька Федор, еще вчера незнакомый и чужой, родным и близким.
А потом конюх стал переговариваться с жеребцом, чесать щеткой и без того блескучие крутые бока. А лошадь прицеловывала, касаясь нежными губами его лица, рук. И он не прятался от той лошадиной нежности, делая свое привычное дело — к ласкам тем привычный стал. Пошлепал коня по вычищенному боку, провел рукой, полюбовался на свою работу: закивал жеребец, замотал головой — благодарил за труд, за внимание.
А потом конюх принес охапку пахучей травы, бросил коню в ноги, распростер ровненько руками, и конь еще раз поцеловал его в согнутую натруженную спину.
И всю ночь после того дня снилась мальчику лошадиная чуткая морда с огромными карими глазами, в которых отражалось так много всего и он сам. Всхрапнул конь, обжег ладонь горячим дыханием, исчез в темном провале глубокого детского сна, а ему на смену — дядька Федор, улыбчивый и добрый, со своей песней:
Эх, дороги, пыль да туман…
Холода, тревоги да степной бурьян…
Потом был город и тетя Оля, вязавшая, наверное, даже во сне. Она не выпускала порхавших, словно бабочки в ее проворных руках спиц, и порой казалось, что не они к ней, а она к ним приставлена обслуживать их вечное движение.
Разжиться дровами или углем на те времена было сложно, приходилось ему тайком выбирать во дворах учреждений несгоревший до конца уголь. Сколько его наберешь за вечер (в каком доме не любят тепло!), а зимы, как назло, стояли холодные.