— Принцесса-горошина! — фыркнул Сережа. — Топор не умеет держать.
Все не нравилось ему в этой девочке: и розовое лицо, будто с обложки на мыле, и золотистые волосы, которые вились возле ушей локонами. Голову городская держала высоко — конечно, зазнавалась.
— Шесть раз модница по сучку тюкнула и не отрубила!..
— Ничего не модница! — заступилась Клава. — Ей больше не в чем в лес идти Чем считать, подойди да покажи, как топор держать.
Пока они разговаривали, Чуплай приковылял к «принцессе», взял топор, стал рубить и сердито выговаривать. Сучья повалились, как трава под косой.
— Береги-ись! — раздавался откуда-то бас здоровяка Мирона. Слышался глухой шум и удар, от которого вздрогнула земля.
— Вот лесину повалили! — завидовал Валька. — Нам бы такую!
Немного погодя удар слышался в другом месте. Валька опять ахал и вскакивал на пенек, словно с пенька можно было что-нибудь увидеть сквозь чащу.
Аксенок держался по-хозяйски, распоряжался девушками и покрикивал. Когда он подбежал к Женьке закурить, высокая смуглая Фима, которую все звали «монашкой», обняла маленькую Липу за плечи, девушки сели на бревно. Рядом с Фимой Липа казалась малышкой и походила на ее дочь. Расчесывая Липины кудряшки, Фима запела высоким чистым голосом:
В темном ле-е-се,
В темном лесе,
В темном лесе,
В темном лесе.
К голосу Фимы пристал альт Липы, будто два ручья слились в один, и стройная песня покатилась вдаль.
Валька воткнул топор, вытянулся на носках и запел вместе с девушками:
Распашу-у-у ль я,
Распашу ль я…
Песню подхватили сестры Ядренкины, отозвался бас Мирона, а про воробышка, который повадился летать на коноплю, пела вся группа, собравшись на поляну, и весь лес наполнился звонкими голосами.
Сильный голос Фимы выделялся, глаза блестели, ярким румянцем зарделись впалые щеки. Она крепче прижимала Липу и раскачивалась в такт песне.
— Правда, она монашкой была? — спросил Клаву Сережа.
— Правда.
— И в церкви пела?
— Может, и пела. Все монашки пели.
— А сколько ей лет?
— Говорила — двадцать шесть.
— Вот так тетенька! Меня чуть не вдвое старше!
У Клавы поднялись над носом сердитые морщинки.
— Бессовестный!.. Знал бы ты, как жилось Фиме. — Клава села на траву, обхватила колени руками и обиженно заговорила: — Она с малолетства у богатого мужика в работницах. Подросла, к ней хозяин начал приставать… И у нее был ребеночек. Вот ее и отдали в монастырь. А вы — тетенька, монашка!..
Сережа виновато мял в ладонях комок серы, которая липла к пальцам.
— Только ты про ребеночка никому не говори, — строго прибавила Клава. — Слышишь?