— Тебе помочь? — с улыбкой спросила Тина, когда Зейна начала раздеваться за ширмой, где у неё стоял тазик с водой, ведро, кувшин и прочие туалетные принадлежности. — Ну, спинку потереть, например...
Зейна вдруг залилась жарким румянцем, осознав, что стоит совсем голая и их с Тиной разделяет только ширма — и то до тех пор, пока смелые, ласковые синие глаза за неё не заглянут. А в том, что они заглянут, Зейна не сомневалась. Может, лучше сразу капитулировать? В смысле, не сопротивляться неизбежному. Сдаться хотелось до сладкой дрожи, до какого-то шаловливого восторга, и вместе с тем Зейна всё-таки чувствовала, что, как обычно, вымоталась и вложила кучу сил в пару крыльев. Восьмую. Осталось ещё четыре... А там — кто знает, может, и ещё придётся делать.
— Давай, я всё-таки помогу тебе. — И Тина зашла за ширму, протягивая к Зейне руки. — Родная моя, хорошая, не бойся! Я просто тебя... люблю очень. И скучала безумно, просто зверски. Иди ко мне...
Как Зейна ни планировала капитуляцию, но штурм Тиной ширмы застал её сердце врасплох. Оно заколотилось, затрепыхалось, и она поскользнулась, шагнув мокрыми босыми ногами из тазика навстречу протянутым к ней рукам Тины. Те её мгновенно поймали, сжали крепко — уже не вырваться. А губы шептали, щекоча лёгким, тёплым дыханием:
— Ох, пташка, осторожно! Вот и попалась ты, крылатая моя, золотая... — Смешок, и тут же — искренне, серьёзно и нежно: — Плохого не подумай только, милая. Я же люблю тебя! Давно. Как же соскучилась по тебе, ясная моя...
Да, попалась пташка в сильные, ласковые объятия, от проникновенно-нежных слов таяла, лужицей растекалась. И зябко ей было голышом, и щекотно: руки Тины уже шалили, трогали, сжимали пониже поясницы, а в синих глазах — шаловливая простота, почти детское восхищение и вместе с тем — вполне взрослое желание. Зейна верила этому «люблю», как верила их полётам, когда они делили небо на двоих, и когда Тина с великим мастерством ни разу не задела живую, не прикрытую стальной обшивкой «пташку», каждое движение её ловила, мысли читала, и самолёт был продолжением её тела. А полёт был продолжением танца в клубе. Там, на земле, Тина гибко, проницательно, уверенно вела, и Зейне было с ней легко и сладко. В небе — те же ощущения. Какова Тина была в танце, такова и за штурвалом, и Зейна даже забывала, где они — в воздухе или на танцплощадке. От этого единения тёплые слёзы струились по щекам...
— Ты что, милая? — встревоженно вскинула Тина брови. — Ну что ты, не надо... Если не хочешь, я уйду. Не трону тебя.
— Нет! — Громкий шёпот-выдох, а руки Зейны цепко обвились, пальцы ворошили ёжик на затылке Тины, губы сами льнули, ловили нежность, пили её, как тёплое молоко с мёдом. «Ещё как тронь! — звали они, жадно отвечая на поцелуи. — Теперь уж — точно тронь...»