Какой ее всегда хотел видеть доктор Гайер.
– Это не моя дочь! Это чудовище! – продолжала истошно вопить мать, вырываясь из хватки Мириам. – Яэль мертва! Мертва! Как и все остальное здесь!
Яэль – уверенная, что это сон – перевернула руку кривыми числами вверх. Она по-прежнему была отмечена. Все еще «Заключенный 121358.X».
– Смотри. – Яэль пытался показать матери цифры – доказательство, что она была той, кто она есть – но глаза ее матери продолжали вращаться. Потерянные и остекленевшие.
– Она бредит. Не знает, что говорит. – Голос Мириам прерывался от напряжения из-за попытки успокоить мать Яэль. – Ее кожа пылает.
Лихорадка. Яэль могла увидеть ее – теперь, когда присмотрелась – мерцающую на лице матери, опустошающую ее глаза. Яэль подумала о своей болезни и прохладе маминой руки, прижатой к ее лбу. Она заразила ее? Отравила свою мать собственной плотью? Своими собственными изменениями?
– Я Яэль. Я жива. – Она сказала это своей матери и Мириам. Трем безмолвным соседкам по койке, которые соскользнули с соломенного матраса в проход. Для всех сотен женщин, которые наблюдали за их койкой.
Но самое главное, Яэль сказала это себе. Потому что шепотки на дюжине языков вернулись, чтобы преследовать ее. Монстр. Монстр. Монстр. Голос ее матери был громче всех: «Это чудовище!»
– Я Яэль. Я Яэль. Я Яэль, – вспоминала она. – Я особенная. Я изменю все.
Но прямо сейчас, она себя так не ощущала.
Ее мать больше не кричала. На койке напротив Мириам успокоила ее и уложила на солому. Мать Яэль свернулась калачиком. Она всегда выглядела такой маленькой? Такой тонкой? Лихорадка казалась гораздо больше ее – вспыхивающая по краям ее кожи. Как дух, пытающийся вырваться из тела.
Одна из молчаливых соседок по койке вернулась, принесла немного снега и передала его Мириам. Старшая девочка прижал его ко лбу Рахели, как сама мать Яэль делала для нее лишь несколько часов назад. Но это не помогло. Ее мать только скулила от холода. Эти странные и знакомые глаза прекратили вращаться и стали безжизненными.
Мертвыми. Как и все остальное здесь.
Женщины барака № 7 лишь на мгновение прекратили шептаться, и все, что могла услышать Яэль, – агонию всего. Песнь лагеря смерти прибывала из каждого уголка ночи. Не волки. Просто люди. Оплакивающие, оплакивающие, оплакивающие.
Она завыла вместе с ними.
Сейчас. 11 марта, 1956. Прага – Рим
Стая держалась плотно, соединившаяся в хрупкую конструкцию колес и шестеренок. Гонщики двигались, как стадо через предгорья с пятнами робкой весенней травы и торчащими обломками скал, через города с выстроившимися в ряд аплодирующими, размахивающими свастикой гражданами и камерами «Рейхссендера», установленными для идеального снимка.