Она поймала мой взор, сфокусировавшийся на Элене за ее спиной, и обернулась.
— Кто это? — вдруг спросила она и с тревогой взглянула на меня.
Вообще-то, там еще сидело двое мужчин, но каким-то чутьем, возможно, женской интуицией, она поняла, что я смотрю именно на Элену.
— Это моя… подруга. То есть друг, — сбивчиво пояснил я. — Она художница и работает тут.
Элена плавно поднялась и без лишних слов вышла из зала. Всем своим видом она сообщала, что оставляет нас вдвоем, ведь нам нужно поговорить.
Я перевел взгляд обратно на Алину. Она продолжала улыбаться немного потерянно и несмело.
— Давай сядем. Ты надолго?
— Нет, — ответила она, перекидывая волосы на левое плечо. — На неделю. Папе нужно было кое-что уладить тут по прежней работе, и я напросилась с ним. Угадай почему.
Мы взглянули друг на друга и одновременно улыбнулись — правда, не очень счастливо. Словно в этой фразе мы, вдруг так неуклюже столкнувшиеся в этом месте, наконец-то вспомнили о том, что нас связало когда-то весной.
— Как Гонконг?
— Уродский город. Одни стекляшки, куча народа, все чужое… — выпалила она, на мгновение превратившись в ту, которую я знал.
Я внимательно разглядывал ее, стараясь тем самым осмыслить ее неожиданное появление. Но больше ничего не чувствовал, только какое-то остаточное смущение.
Неужели все умерло?
О ней нельзя было сказать того же. Мне хотелось спросить ее: «Зачем ты меня искала? Зачем вообще приехала? Что ты надеялась найти? Не умеешь ты прощаться, Алина. Не ври».
— И почему ты в музее? — продолжила она расспросы.
— Я помогаю Элене.
— Это она — Элена?
— Да. Она курирует выставку, и я… болтаюсь иногда рядом. Вообще она учит меня рисовать.
— Ого, сколько поменялось-то, — пробормотала она, — и с каких пор ты учишься рисовать?
— Да с недавних. Просто… надо же что-то делать, в принципе. Почему бы не рисовать?
Ее взгляд прошелся по моему лицу и остановился на пирсинге. Рука дернулась, но я увидел, что она подавила это непроизвольное желание по привычке дотронуться до моего шрама.
— Ты закрыл его… — пробормотала она с легким разочарованием.
— Он мне никогда не нравился.
— Но он нравился мне.
Я промолчал. Кофе остыл, да мне уже и не хотелось его пить. Мы сидели, глядя в разные стороны, а между нами повисло непонятное молчание. Я заметил, что глаза Алины наполняются слезами. Хотелось утешить ее, но как можно было это сделать, не выходя за границы наших новых ролей?
— Ты плачешь?
— Немного.
— Не надо.
— Просто… — она перевела на меня свой взгляд, в котором слезы парадоксально уживались с необъяснимой лучистостью, — не так я себе все это представляла.