Когда Гузман их познакомил, Дави даже рта не смог раскрыть. Он прекрасно отдавал себе отчет, что если так и будет молчать, то выставит себя дураком. Он попадать в такое странное положение не привык. Наоборот, он всегда загонял в него других.
Исабель же была изумительной мятежницей, дикаркой, не позволявшей себя приручить. Она не признавала никаких хозяев, и именно поэтому ее расположение и внимание надо было постоянно завоевывать.
Мало того что она была неотразима, она была умна. Ее, всегда готовую молниеносно ответить, занятную и непредсказуемую, казалось, ничто не могло смутить. Улыбка ее вспыхивала вдруг, как солнечный лучик, которого никак не ждешь в дождливый день. Там, где другие женщины рассудительно бы подумали, она принимала мгновенные, непосредственные решения. Ну, например, скинув туфли, залезть на утес, где увидела цветы рододендрона, или вдруг в обществе начать рисовать или курить.
«Такая красавица, просто ангел, – и вдруг с таким типом… – думал Дави, – с желтыми пальцами, с дурным запахом изо рта… Да, он хороший рассказчик, но он же урод!»
Как бы ни любил он Гузмана, сдержать презрения не мог. Но истина заключалась на самом деле в другом. Дави изо всех сил старался скрыть от самого себя, что сразу же влюбился в Исабель.
Эта парочка оскорбляла взгляд немыслимостью своего сочетания, но еще больше оскорбляла те чувства, которых он никогда не испытывал. А чувство, которое он испытывал к Исабель, уничтожало его, обессмысливало. Единственным способом не дать себя подавить ему казалась ненависть к Гузману. Так зверь, попав в клетку, не может смириться с утратой свободы и продолжает огрызаться, хотя и знает, что это бесполезно.
Дави стал бывать у них постоянно. Их все время видели втроем: в Опере, в бистро, в театрах, в музеях… Дави уже не мог обойтись без того, чтобы быть рядом с Исабель. Но ему приходилось терпеть, что она неразлучна с Гузманом, и это разрывало его душу.
Спустя какое-то время он понял, что надо что-то делать. Так дальше продолжаться не могло.
И он начал подавать ей знаки. Поначалу сдержанно: так, мелкие любезности, чтобы подготовить почву. Потом все яснее: дарил картину, которая ей понравилась в галерее, бросал на нее долгие взгляды, как бы невзначай прикасался к ее руке.
Она этих призывов не замечала или делала вид, что не замечает, но для Дави все было едино. Потому что чем больше усилий он был вынужден прилагать, тем сильнее становилась его решимость. Исабель ничем не давала понять, что его внимание ее раздражает, и это уже само по себе было для него знаком.