Вдруг, пронзающе и хищно, распахнулся его единственный глаз. Осознанно, но с явным недоверием глянул на меня. Медленно поднялась большая смуглая рука и нажала на горловую трубку – следом вроде как затрещало, заскрипело. Я не сразу понял, что звучали слова. Призывно и, кажется, нетерпеливо пошевелился палец, – я склонился, вслушиваясь.
– Тебя как зовут? – едва различил я в сипе.
Раненый был южанином, возможно, таджиком или узбеком, но достоверно не знаю; по-русски говорил довольно сносно. И было ему лет восемнадцать, как и мне.
– Серёга, – протолкнул, выкашлянул я.
– Меня… – назвал он своё имя, но я не расслышал и не переспросил; мне послышалось слово Рафидж – так и стал его звать.
Он – несомненно, приветственно и даже, боюсь сказать! победно – приподнял, выставил большой палец на руке и – улыбнулся. Да, да, улыбнулся – корковато спечёной нижней губой, едва шевельнувшейся ноздрёй раздробленного носа и бровью-болячкой. Я тогда подумал, что Рафидж будет жить.
Он закрыл глаза и, видимо, сном норовил уйти от болей и мук.
* * *
Я ушёл ко второму. Он вяло, огрузло лежал на кровати, укрытый по пояс простынёй, и – опять не могу найти другого слова – скулил, утробно, сердито, но беспомощно тоненько, как брошенный щенок, наверное. Больной показался мне тусклым, печальным, сморщенным стариком. Но, присмотревшись, я обнаружил, что морщины неестественные: кожа стягивалась от натуги, скорее, от надсады, изредка расслаблялась и распрямлялась, и на его унылом бескровном лице я различал зеленцевато-синие прожилки, будто полоски омертвелости. У парня оказалось огнестрельное ранение лёгкого. В палате господствовал дух разложения. Механически-тупо да с каким-то ещё противнейшим верещанием гудел отсосник, выкачивая из груди гной.
Он лежал с открытыми глазами, но, казалось, ни меня, ничего вокруг не видел. Я подумал, что он живёт уже не здесь, а где-то там – далеко-далёко от нас.
– Судно, – выговорил он с полувздохом и, кажется, с неудовольствием и досадой.
Выходило, что всё же видел меня.
Я принёс; выполнил, что надо.
– Как ты себя чувствуешь, парень? – полюбопытствовал я.
– Ты не поймёшь.
Он говорил надрывно, всхлёбывая и как бы даже давясь, но зачем-то силился пропустить слова через зубы. Но и зубы уже были слабы. Чувствовалось: каждое произнесённое им слово – вздрог, а то и взрыв боли.
Я чуточку обиделся. Ещё постоял, ожидая просьб, и направился к двери.
– Умру… скоро умру, – услышал я, но не понял: то ли спросил он, то ли утвердительно сказал.
– Не говори глупости, – постарался мягко возразить я, но, наверное, получилось грубовато. – У тебя пустяковая рана, а ты помирать собрался. Посмотреть бы тебе на таджика из соседней палаты – как его разворотило гранатой! Мясо, а не человек, однако – даже улыбается.