– Вот так я хочу, мои родные, чтобы было в жизни каждого человека, – неожиданно сказал дедушка. И сказал ясно, твёрдо, свежим голосом.
– Как, дедушка, так?
– А вот так, внук, как здесь, в чистом поле, вдали от свалки и смрада. – Он помолчал, всматриваясь в просторы земли и неба. – Я старый, скоро, поди, помру. А вам, моим детям, внукам да правнукам, жить да жить. Жить-поживать, как говорится, добра наживать.
Дедушка стал потирать свои мозолистые загорелые ладони, и я понял, что он очень волнуется, переживает.
– Любите, крепко любите эту землю. Она – ваша. Вы обязательно должны быть на ней счастливы и только счастливы. А иначе ради чего столько моих товарищей полегло на той окаянной войне, зачем страдали люди, боролись за лучшую долю.
Он призакрыл глаза и какие-то минуты молчал, зачем-то глубоко вдыхая хотя и горячий, но богатый чистыми самородными запахами воздух полей и лесов.
– Мало ты у нас бываешь, Пётр. В городе что за жизнь? Маета маетная! – потрепал он мои волосы, не улыбнувшись мне, как бы, видимо, надо было.
Мы снова шли – лесом, полем, потом снова лесом и снова полем. Однако же – куда? Куда? Зачем? А может, тот день приснился мне?
Да нет: я вживе помню, как мы изводились от жары; у дедушки росли на кончике носа капли пота. Он разгорелся, словно в бане, однако выправкой, облачением, ухватками мало переменился. Подобранный, не расслабленный ничуть. На все пуговицы была застёгнута его неопределённого цвета старенькая, перезаштопанная и перезастиранная рубашка с накладными военными карманами. Он – наверное, как солдат (а с кем ещё сравнить его?), – был туго затянут в поясе сыромятным ремешком. Не скидывал тяжёлых кирзовых пыльных сапог (может, босиком, как и мне, ему было бы полегче идти?); впрочем сколько помню его, он постоянно, в любое время года, ходил в кирзачах, а почему – не знаю. Не привычка ли с войны? И утягиваться в поясе, и эта неизменная рубаха-гимнастёрка, и общая подобранность его стати – по всей вероятности, оттуда же остались они с ним неизживной привычкой.
– Фу, жарища проклятая! – стал постанывать я, и с каждой минутой – и громче, и, не исключаю, настырнее (о-о, я был вредным ребёнком!), как бы исподволь упрекая дедушку за те мучения, которые он нежданно-негаданно свалил на меня, приехавшего из города в Вёсну играть, веселиться, – отдыхать, одним словом.
Но он молчал, молчал и, размеренно твёрдо ступая, неторопливо шёл, шёл. Так, как, возможно, когда-то в военных походах, марш-бросках.
Слои горячего, жаркого воздуха ломали перед нашими глазами горизонт и деревья, и там, вдалеке, воображалось, мир растаял, бурно взнялся и раскалённым морем катился в нашу сторону. Вот-вот захлестнёт нас с головой. Поля казались бесконечными, они становились нашей пыткой. Только по правому плечу виднелись зеленовато-синие ангарские холмы, и они для меня в этом знойном, немилосердном поле были желанными. Я невольно клонился вправо, заходил с дороги в пшеницу, однако секущие стебли и твёрдые комья земли вынуждали меня сойти на мягкую землицу колеи. Мучительно, до ярости в груди хотелось пить и есть. Да, дедушка, похоже, устроил для меня настоящий марш-бросок! Я измаялся вконец! Мне хотелось упасть и… и… что же? Потребовать что-нибудь для себя?