– Теперь ты будешь спать, моя дорогая маленькая девочка.
Она говорила со мной так же, как – я это слышала – она говорила с тем своим ребенком у его гроба на кладбище. Ее голос и ее руки ласкали меня.
Ах, я ощущала ее любовь! Как это было приятно, как это было просто. Я засыпала счастливой, горя от жара.
Лучше всего было по утрам. Когда я просыпалась, горло болело меньше, слюна проглатывалась легче, градусник показывал, что температура немного спала. Я ощущала возбуждение в икрах ног и желание двигаться.
– Не надо вставать с постели. Ты еще нездорова.
Чтобы заставить меня оставаться в покое, она усаживала меня, подпирая спину подушками, и читала вслух. Читала она очень выразительно, особенно басни Лафонтена и поэмы. Для этого она постоянно брала одни и те же книги. Я точно знала, где какая из них стоит в книжном шкафу. Одну книгу я ждала с особым нетерпением, смешанным с ужасом. Это был сборник поэм Жеана Риктуса, парижского автора-мизерабелиста, описывавшего страшную жизнь низших социальных слоев. Из его текстов ей особенно нравился один – «Плач старухи» из «Кантилен несчастья». Когда она его объявляла, у меня по коже начинали бегать мурашки. Эта была история мальчишки из квартала Менильмонтан, который ступил на ложный путь и кончил свою жизнь на эшафоте. Мать негодника, встав на колени на земле, отданной под могилы казненных на одном из кладбищ Парижа, начинала причитание, продолжавшееся затем на многих-многих страницах. Мать «одалживала» ей свой голос. Эти превращения матери, когда она то будто надевала маску потаскухи, то будто рядилась в нищую, вызывали у меня страшное любопытство. Собственно говоря, в такие минуты мать завораживала меня, но в то же время внушала отвращение. Откуда у нее эта грубая насмешка, поразительная для такой женщины, как она, достойной, гордой, хорошо воспитанной, строгой? А дело было в том, что текст был написан на арго, и мать специально расслабляла губы, чтобы вяло произносить «Менильмюш» вместо «Менильмонтан» или «Монмертр» вместо «Монмартр», а также всякие «удары стилета», «мужик», из которых я почти ничего не понимала, – разве только то, что это просторечье. Но она давала мне разъяснения, и тогда я начинала понимать, что бедная женщина причитала, потому что ее сын был похоронен там, в этой земле, неизвестно в каком точно месте, ибо не имел креста у изголовья, никакого надгробья – в общей могиле обезглавленных… Она плакала, плакала и, плача, видела своего сына, когда он был еще розовым пухлым младенцем, животик которого она щекотала, произнося «прр», а он смеялся; она видела его ротик с нежными губками, сосущий ее грудь, и головку со светлыми кудрями. Ту голову, которую ему отрубили и которая теперь была захоронена там, отдельно от тела.