Я завидовала им. Я чувствовала себя способной делать все, что делали они. Но так было не принято, это были игры не для девочек, так что вместе с другими «соплячками» (как выражался Кадер) я собирала цветы и наводила порядок в шалашах в ожидании, когда сама собой организуется какая-нибудь совместная игра.
Я возбуждалась, когда думала обо всем этом, свернувшись клубочком на окне в туалете. От припекающего солнца меня бросало в пот. В какой-то момент я спускалась из убежища, вытаскивала бумажную трубку, спрятанную под блузкой, и пробовала мочиться стоя, как мальчики, направляя струю через трубочку. Это было непросто.
Вновь переживая те моменты, находясь в кабинете в глухом переулке, ощущая их точно так же, как это было двадцать лет назад, я понимала, что движения, которые я делала, чтобы приспособить трубку к собственному телу, прощупывания с целью безошибочно найти источник, были похожи на те, что я осуществляла, чтобы проконтролировать течение крови: эти жесты украдкой, легкие прикосновения, незаметные движения туда-сюда, ловкие подергивания взад и вперед – все, совершавшееся с отсутствующим видом, с безразличием всех остальных частей тела, с разумом, как будто занятым чем-то другим, словно то, что я делала, не имело для меня никакого значения, хотя вся суть моих мыслей была там, на кончиках пальцев.
Но вместо наказания за все эти действия в виде крови тогда в икрах моих ног появлялось какое-то сильное ощущение, покалывание и пощипывание на грани между удовольствием и болью, ощущение, которое медленно поднималось к бедрам, затем охватывало весь живот и в конечном итоге, поскольку я ничего больше не могла контролировать, так как по моим пальцам текла теплая моча, тело мое начинало вибрировать, одновременно будто пресмыкаясь, неистово сгибая мне поясницу и вызывая во мне огромное, невиданное счастье, которое пугало меня.
Как только удовольствие проходило, мне становилось стыдно. Я бросала мокрую и размякшую бумажную трубку в унитаз и спускала воду, чтобы она исчезла с глаз долой. Выходя, я чувствовала себя виноватой и недостойной своей матери, этого дома, семьи, Иисуса, Святой Девы, всего. Я должна была совершить что-то, что искупило бы вину, я должна была найти сокровище. Я давала Иисусу обет, что больше это не повторится, но так как у меня никогда не получалось сдержать свое обещание, то каждый раз я чувствовала еще большую вину.
Я открыла глаза. Все было на месте: доктор у моего изголовья, чуть позади гаргулья над фальшивой балкой (надо же было разместить такое чудовище в комнате, куда приходят лишь душевнобольные! Может, это нарочно?), джутовая ткань на стенах, абстрактная картина, потолок.