Я открывала для себя свое здоровье, свое тело, силу командовать им, преимущество двигаться свободно. Я испытывала огромную радость.
Я открывала для себя ночное время, жадно ловила его. Рождество. Освещенные людные места. Шикарные магазины без покупателей, такие яркие внутри, демонстрирующие свои сокровища любопытным: вечерние платья, меха, шампанское, фуа-гра, украшения, орхидеи. Сияющие зимние тротуары. Чередование света и тьмы на улицах. Люди в ночи. Тепло друзей в зимнем холоде. Алкоголь. Мужчины. Сильное волнение от входа в здание для беглого осмотра множества мужчин, находящихся там, от выбора кого-то. Завоевание. Игра покорительницы, покоренной.
Я открывала для себя гостиничные номера, однокомнатные квартиры, небольшие апартаменты. Те мужчины – знали ли они, с кем делили постель эти несколько минут? Никто не догадывался, что важным для меня было лишь делать то, что мне до сих пор запрещали. Лишь этого я искала, но искала с поразительной жадностью. Получается, что это и означало «построить свою жизнь»? Как легко! Потом я убегала одна, и это был самое приятное мгновение. Я узнавала, что такое одиночество и утренняя заря. Мне не было страшно. Незнакомая улица, ощущение «греха» во всем теле, тьма везде, насколько хватает глаз, а мне не страшно. Четыре или пять часов утра. Мне предстояло поспать от силы час-два до того, как проснутся дети. Но я знала, что не буду чувствовать себя усталой, что завтра мне предстоит такое же удовольствие.
Я открывала для себя косметику, духи, платья, черное белье, колье, серьги. В ресторанах я пичкала себя всем, чего мне хотелось, и все же я худела, худела. Все килограммы, прилипшие к моему телу, как гири к ногам каторжника, исчезали без всяких усилий с моей стороны.
Целыми неделями, а, может быть, месяцами у меня кружилась голова от радости, от здоровья, от алкоголя, от ночи, от новых ласк, от хорошей еды. Я проводила дни, развлекаясь исключительно этой новой игрушкой – моим телом. Все меня удивляло и все мне нравилось: как шевелились мои пальцы, как двигались мои ноги, как вздрагивали мои веки, как исходил из горла мой голос, как я совершала модуляции голосом, как хорошо все у меня функционировало. Я была я. Я жила.
Я развлекалась тайком, вспоминая при этом кровь, страх, трубу с глазом, пот. Я выстраивала их по очереди перед собой: они оставались снаружи меня. Я выставляла их со всеми подробностями, манипулировала ими – вначале с опаской, затем дерзко… они не входили в меня.
Я хотела, чтобы все это длилось долго, ведь я никогда не развлекалась по своей воле. Я не знала, что такое безразличие – вся моя жизнь была громоздкой, беспокойной, даже в детских играх. Я никогда не играла в прятки, салки, бабки, классы или догонялки по-настоящему. Глаз матери, который я путала с божьим глазом (и – бессознательно – с глазком камеры), присутствовал всегда и смотрел на меня, оценивая все мои жесты, мысли, ничего не упуская из виду. «Отец мой, я согрешила мыслью, словом, действиями и… бездействием». Хуже всего было то, что я могла согрешить, не отдавая себе в этом отчета. Грехи были похожи на микробы, они были повсюду, их не было видно, но они могли заразить меня в любую минуту и вопреки моей воле.