Я поспешил заверить, что являюсь адвокатом и хорошо знаю французскую конституцию. Но тибетским монахам не нужны были ни французская конституция, ни декларации прав человека, ни какие другие законодательства. Со мной не имелось ничего ценного, что я мог дать взамен на келью и обучение. А устав монастыря требовал за обучение платы. Бесплатно третье зрение никто открывать, как оказалось, не собирался.
Я, конечно же, тотчас заявил, что готов заплатить жизнью.
Монахи еще раз оглядели меня, принесли бамбуковую палку — толстую, с кулак, крепкую — и велели сломать. Я был до того решительно настроен, до того хотел остаться в Ташилунге, что сотворил невозможное для себя — сломал ее. Будучи хоть и полнотелым, но от рождения наделенным здоровьем довольно слабым, тем не менее бамбук переломал. И не только бамбук, оба своих мизинца в придачу. И боли не почувствовал ни сразу, ни потом — до того мое сознание было во власти экстаза.
Возможно, мне сослужила службу моя тучность — роста я был внушительного, и невысокие тибетцы узрели во мне сокрытую физическую мощь. Существовало два варианта остаться в стенах высокогорной тибетской общины. Либо слугой — гейогом, который бы платил за уроки черной работой, либо — доб-добом. Тибетцы сочли меня вполне годным для второго.
Сидя с замиранием сердца в выступе скалы или стены, где прятался от холода и непогоды, я никогда себе и представить не мог, даже в самых смелых фантазиях, что вступлю в ряды тех, от звука шагов которых немел от страха.
С большим трудом я привыкал к нелегкой жизни тибетского монаха, к ранним подъемам, к физическому труду и изнурительным упражнениям и — самое необъяснимое — бесконечным дракам.
Зои не упоминала о склонности тибетцев к подобному времяпрепровождению. И слова не сказала и о чрезвычайно жестоком их нраве. Пела сладкие песни о ясноликих миротворцах, проводящих в созерцании дни и ночи напролет. И я совершенно естественно полагал, что владение телом будет осуществляться лишь силой разума, бесконечные созерцательные практики составят мое существование. Но никаких ясноликих миротворцев я не встретил. Вместо молитв и священных песнопений, должных открыть мое ясновидение и яснослышание, я столкнулся с необходимостью овладеть физической, бренной оболочкой простым земным способом — трудом и насилием.
Я знал, что преображение будет болезненным, но не ведал, до каких степеней. Доб-добы, казалось, были рождены из стали и не знают иного оружия, кроме собственных рук и ног, иногда бамбуковых палок. Ратному делу они обучались без теории, сразу переходя к практике. Меня бесцеремонно, не испросив разрешения, впихивали на середину залы для упражнений, похожей скорее на арену Колизея, — остальные монахи рассаживались кругом, дабы внимательно наблюдать за очередным поединком, и противник обрушивал на меня целый фейерверк ударов. Никто не показал мне прежде, как от них отмахиваться, никто не объяснил правил. Но отлеживаясь в углу и оттирая с лица кровь переломанными пальцами, я был вынужден во все глаза глядеть, как делают это другие.