Одной ночи — последней ночи. Я лелеял надежду, что вот взойдет солнце, Вселенная смилуется, а доб-доб приведет меня к Ринпоче.
Кто знал, что придется провести не одну ночь, о наивное дитя, и не один день, и даже не неделю. Я дважды обошел постройки монастыря, обдумывая как бы попасть внутрь. Я не хотел врываться силой, проявлять бесцеремонность. Гнев Ринпоче страшил меня больше, чем ужас перед очередным ночлегом в отколотом выступе стены, палка доб-доба пугала больше змеиного шипения.
Я боялся этих крепких парней с бритыми затылками и коническими шапочками больше бродячих шакалов или белоснежных ирбисов — довелось раз стать свидетелем схватки караульного со стаей диких собак.
Облаченные в объемные балахоны с аккуратными складками, доб-добы обходили владения монастыря и часто ворчали, завидев мою согбенную под холодным ветром фигуру. Я вел себя как можно тише и вежливей. При их появлении мысль о том, что я — европеец, стану избранным, стану первым, кто останется жить в стенах Ташилунга, исчезала куда-то в глубины подсознания. Я не надеялся, что, сжалившись, они поведают о моем присутствии настоятелю. Я молил бога избавить меня от участи той стайки диких собак, изничтоженных за четверть минуты одной лишь палкой…
Монастырь был своего рода маленьким государством, которое, конечно же, нуждалось в охране.
Они проходили мимо, исчезали за поворотом стены. И я обретал былую стойкость — не уйду, пусть даже придется оставаться до самой смерти по ту сторону величественных ступенчатых стен. Ничего, успокаивал сам себя я, не свершится в этой жизни, свершится в следующей.
Супротив холодным ветрам, влажному, горному климату, супротив снегам, морозам, я провел у ворот храма всю весну, лето, осень. С наступлением зимы великий Ринпоче велел привести настойчивого иностранца и спросил, что тому надобно.
С детства, слава богу, я немного говорю по-английски, и тотчас поспешил ответить словами из того текста, что жаловали теософы. Бумага, на коей он был выведен, уже так истрепалась, что едва можно было что-либо прочесть. Она согревала меня холодными ночами — часть рукописи пришлось пустить на запал для костров. Но я помнил каждое слово, каждый звук.
— Я хочу пройти через все строгости учений, обрести самоподчинение и вступить на путь, ведущий к совершенству, — сказал я, молитвенно протягивая руки к Ринпоче. — Я стремлюсь к верному знанию, чтобы не быть кем бы то ни было водимым. Я брел сюда одиноко, подобно носорогу.
Ринпоче был удивлен моими словами, ведь я цитировал одну из сутр канонического трактата всех буддистов. Не каждый монах знал этот древний текст.