В течение последующих дней немецкая армия сосредоточилась на политике запугивания. Гитлер попросил своих лучших генералов симулировать подготовку к вторжению. Военная история знавала много разных ловушек и хитростей, но на этот раз притворство было исключительным. Речь не шла о стратегическом или тактическом витке, ведь никто пока не воевал. Суть заключалась в психологическом воздействии, в угрозе. Только подумать: немецкие генералы устроили театральное представление, сделали вид, будто готовятся к наступлению. Пришлось заставить моторы реветь, воздушные винты — гудеть и ради шутки отправить пустые грузовики к границе.
В Вене, в кабинете президента Микласа нарастает страх. Обманные действия производят соответствующий эффект. Австрийское правительство вообразило, что немцы собираются их завоевать. Ради спасения предложили массу безумных идей. Решили, что можно смягчить Гитлера, подарив ему его родной город Браунау-на-Инне вместе с десятью тысячами жителей, фонтаном Рыбаков, больницей, ресторанчиками. Да, пусть ему отдадут родной город, родной дом с чудесными импостами[6] в форме ракушки. Пусть ему отдадут его воспоминания, чтобы только он оставил всех в покое! Шушниг уже не знал, к чему прибегнуть, дабы сохранить свой маленький трон. Боясь неизбежного немецкого наступления, он умолил Микласа назначить Зейсс-Инкварта министром внутренних дел. Зейсс-Инкварт вовсе не чудовище, уверял Шушниг, он умеренный нацист, настоящий патриот. К тому же собралась бы отличная компания, ведь Зейсс-Инкварт, нацист, и Шушниг, маленький диктатор, прижимаемый Гитлером, почти друзья. Они оба изучали право, оба листали «Свод Юстиниана», один написал научную статью о «бесхозяйной вещи» — понятии, восходящем к римскому праву, другой — любопытный доклад, ставящий под сомнение не знаю какие нормы «Канонического права». Еще оба всегда безумно любили музыку. Они восхищались Брукнером и порой упоминали о его музыкальном языке в кабинетах государственной канцелярии, там, где проходил Венский конгресс, там, где по коридорам топал в ботинках с острыми носами Талейран, любитель позлословить. Шушниг и Зейсс-Инкварт говорили о Брукнере в тени Меттерниха, другого специалиста по мирной политике; они обсуждали жизнь Антона Брукнера, его скромность и набожность. Голос Шушнига при этом становился хриплым, стекла очков запотевали. Возможно, он думал о своей первой супруге, о страшной автокатастрофе, о годах сожалений и печали. Зейсс-Инкварт снимал свои маленькие очки жука-скарабея и, прохаживаясь вдоль окон холла, пережевывал длинные фразы. С волнением он шептал, что несчастный Брукнер три месяца провел в психиатрической лечебнице, Шушниг опускал голову. Зейсс-Инкварт с задумчивым видом (при этом венка у него на лбу пульсировала) рассказывал о том, что композитор во время своих длительных прогулок считал листья на деревьях, с таинственной бессмысленной страстью переходил от одного дерева к другому, понимал, что число листьев растет, и это его мучило. Кроме того, он считал камни мостовой, окна домов, а когда разговаривал с какой-нибудь дамой — жемчужины ее ожерелья; не мог удержаться. Он считал волоски собачьей шерсти, волосы на головах у прохожих, облака в небе. Это состояние назвали обсессивно-компульсивным расстройством, оно было сродни пожирающему человека огню. «Так, — говорил Зейсс-Инкварт, — Брукнер изолировал свои музыкальные темы с помощью насмешливой тишины. Можно подумать, будто его симфонии подчиняются особому внутреннему распорядку, регулярной последовательности тем. У него встречаются, — продолжал Зейсс-Инкварт, роняя руку на перила широкой лестницы, — ходы, подчиненные такой беспощадной, такой суровой логике, что завершение Девятой симфонии представляется невозможным. Ему пришлось оставить последнюю часть на два года; иногда из-за бесконечных исправлений Брукнер создавал по семнадцать черновиков одного и того же пассажа».