Когда спустя несколько часов я зашел к начальнику, Алфимов был там. Они что-то оживленно обсуждали.
— Хорошо, что зашли, — бросил Юрковский, увидев меня.
— Уже трое, — вымолвил я упавшим голосом.
— Слыхали, — вздохнул Юрковский. — Можицкий себе только что язык отнял.
— Что? — Глаза мои округлились. — Каким образом?
— Откусил, шельма, — пояснил Алфимов. — И передал с нетронутым ужином. Еще вот это вам просил доставить, — Николай подал мне сложенный вчетверо листок, подписанный «доктору Савичеву».
Я бегло пробежался по строчкам.
— Пишет, что не желает больше приносить горе своими словами, — произнес я после прочтения.
— Да знаем, читали, — махнул рукой начальник.
— Что с ним сейчас? — поинтересовался я.
— Госс с ним занимается, — ответил Алфимов.
Я нервно заходил по кабинету.
— Это все совершенно запутывает, — заговорил я сам с собой. Обратив внимание, что от меня ждут объяснений, продолжил: — Можицкий не мог притворяться, он и в самом деле слышал голоса. Понимаете, он мог запросто умереть от болевого шока!
— Ваша версия не укладывается в наше понимание, — обеспокоенно произнес Алфимов. — Никто не возьмет в сообщники душевнобольного…
— Я не сказал, что он душевнобольной! — возразил я. — Он слышит голоса в голове.
— Что-то я не возьму в толк, — не понял Юрковский. — В чем разница?
Алфимов тоже непонимающе воззрился на меня.
— Вдруг у Можицкого способность предугадывать несчастья, которые происходят у нас в последние дни? — попытался пояснить я.
— Если допустить подобное, — отреагировал Алфимов, — то придется признать, что людей убивает Демон Окаменения.
— Не упрощайте, Николай! — взвинтился я.
В этот момент в кабинет заглянул доктор Госс:
— Яков Михайлович! Арестант вас к себе требует.
— Может, адъютанта ему еще выделим? — вознегодовал Юрковский.
— Как он? — поинтересовался я у Госса.
— Рану я присыпал, — ответил тот. — Очень возбужден, все время вашу фамилию пишет и в нас бумажки швыряет.
Юрковский недовольно покачал головой.
Можицкий выглядел неважно. Как только я появился, он сразу пересел за стол и начал писать. Заканчивая очередную мысль, подавал листки мне.
«Он в ярости, — значилось на первом листе. — За то, что я совершил, жертв станет неизмеримо больше».
— Но зачем вы это совершили? — спросил я. — Теперь будете передавать его слова на бумаге. Ради чего было причинять себе вред?
«Я был в отчаянии, — объяснил Можицкий. — Но стало хуже. За свою строптивость я должен буду видеть его жертвы».
— Он будет вам их показывать?
«Я буду это делать».
— Не понимаю.
«Я должен выйти из камеры и показать того, кому суждено умереть следующим».