Он тоже принял решение, и оно было облегчено твердостью Азефа. В сущности, отступать Ратаеву было некуда — Азеф все равно информирует о покушении, готовящемся Серафимой Клитчоглу, Департамент, и в каком свете тогда предстанет он, начальник заграничной агентуры? Черт с ними, с Лопухиным, Зубатовым и самим Плеве... Тем более, что через год-полтора можно будет выйти в отставку, а за четверть века беспорочной службы полагается хорошая пенсия! Особенно если закончить службу таким блестящим аккордом!
...В Петербурге, после телеграммы Ратаева, их ждали с нетерпением: несмотря на туманность намеков, содержащихся в телеграмме из Парижа, в Департаменте поняли, что речь идет о постановке покушения на персону чрезвычайно важную, и призрак Террора уже маячил в здании Департамента, в его кабинетах и коридорах.
Ратаев не ошибался, когда чувствовал, что Азеф хочет использовать его в каких-то своих, непонятных ему, Ратаеву, целях. Евгений Филиппович убедил его, что во избежание каких-либо недоразумений по дороге (филеры же — полные идиоты и кретины, Леонид Александрович, не так ли? Могут ведь и задержать по дурости в пути, потеряем драгоценнейшее время!) им нужно ехать в Россию одним поездом.
Поколебавшись, Ратаев согласился, но поставил условие: только в разных вагонах!
Границы пересекли благополучно, а уж на территории Российской империи бывший начальник особого отдела Департамента полиции был почти так же всесилен, как и до своей ссылки в Париж. Азефу же его покровительство нужно было не случайно: он вез с собою большую корзину с динамитом, который «химики» из отряда Савинкова должны были использовать для изготовления бомб «для Плеве». Встречавшие поезд петербургские филеры помогли инженеру Раскину погрузить корзину на лихача и отправились докладывать, что Толстый прибыл благополучно и отправился куда-то по своим делам.
В Департаменте, как было условлено с Ратаевым, он появился только вечером и сейчас же был принят Зубатовым, уже информированным начальником заграничной агентуры о сути дела, потребовавшего срочного прибытия инженера Раскина в Россию.
— Значит, наш дорогой Евгений Филиппович начинает исправляться, — задумчиво констатировал Зубатов, выслушав сообщение Ратаева. — А я-то, честно говоря, думал: уж не придется ли поставить на нем крест — охоту к работе потерял, информирует все по каким-то мелочам, и что ни скажешь, сразу в обиду. Да и в Париже вас он с полгода ничем не баловал. Говорите — осваивался? Такой опытный сотрудник — и осваивался целых полгода, и где — среди своих, где каждый друг друга знает. А не вернулся ли он опять, так сказать, к «фигуре умолчания», за ним ведь такое уже подмечено было. Не кажется ли вам это, милейший Леонид Александрович?