— Тридцать шесть часов, — Рейнольдс уставился на Янчи. — И он выжил?
— У него не было на теле ни царапины. И сейчас у него нет ни царапины. Шандору удалось его вытащить. Так они познакомились. Он взял дом и разломал изнутри стену дома. Я видел, как он это делал. Разбрасывал двухсоткилограммовые каменные обломки, словно щебень. Мы отнесли Имре в ближайший дом, оставили там, а когда вернулись, дом стал огромной грудой развалин. Там заняли позицию какие-то борцы сопротивления, и командир танка, монгол, бил по нижнему этажу здания, пока все здание не рухнуло. Но мы опять его вытащили. И снова без единой царапины. Он болел очень долго. Месяцы.
— Шандор и вы сами сражались во время восстания?
— Шандор сражался. Он был мастером-электриком на металлургическом заводе и использовал свои познания в полной мере. Если бы вы видели, как он обращается с проводами высокого напряжения, имея только пару деревянных дощечек в голых руках, то ваша кровь, мистер Рейнольдс, заледенела бы от страха.
— Против танков?
— Да, он их уничтожал. Расправился с экипажами трех танков. И мне говорили, что еще больше он уничтожил в Чепеле. Он убил одного пехотинца, забрал его огнемет, выпустил горящую струю в смотровую щель механика-водителя, швырнул «коктейль Молотова», то есть бутылку с обычным бензином, заткнутую горящими кусками хлопка. Он швырнул эту бутылку в люк, когда те открыли его, чтобы вдохнуть немного воздуха. Потом он закрыл люк. А когда он еще сел на него, то открыть люк было невозможно.
— Могу себе представить, — сухо отозвался Рейнольдс. Почти бессознательно он потер все еще болевшие руки и внезапно подумал о другом.
— Вы сказали, что Шандор принимал участие, а вы сами?
— Никакого. — Янчи развел изуродованными бесформенными руками, держа ладони вверх. Теперь Рейнольдс увидел, что на руках действительно были следы распятия. — Я не принимал участия в нем. Я делал все, чтобы его остановить.
Рейнольдс молча посмотрел на него, пытаясь угадать выражение этих выцветших серых глаз, утонувших в паутинке морщин. Наконец сказал:
— Боюсь, что не очень-то верю вам.
— Кажется, вам придется поверить.
В комнате наступила тишина. Длительная, холодная тишина. Рейнольдс слышал звяканье посуды на далекой кухне, где девушка готовила ему еду. Наконец он посмотрел прямо на Янчи.
— Вы позволили другим бороться? Сражаться за вас? — Он не пытался скрыть своего разочарования, почти враждебности. — Но почему? Почему вы не помогли? Почему не сделали что-нибудь?
— Почему? Объясню почему. — Янчи еле заметно улыбнулся, протянул руку и дотронулся до своих белых волос. — Я не так стар, как заставляет думать седина, мой мальчик. Но все же я слишком стар для самоубийства. Для бессмысленного жеста. Смелого, но все же жеста. Я оставляю это детям нашего времени, безрассудным и не думающим романтикам, которые не останавливаются перед ценой. Я оставляю это для благородного негодования, для справедливости своего дела. Оставляю это прекрасному гневу, ослепленному собственным сверкающим величием. Я оставляю это поэтам и мечтателям, тем, кто смотрит на славную храбрость, на неизбывное рыцарство уже ушедшего мира. Тем, кто в видениях уносится вперед, к золотому веку, лежащему за пределами завтра. Я не могу видеть только сегодняшний день. — Он пожал плечами. — Атака бригады легкой кавалерии. Мой дед участвовал в ней. Вы помните атаку легкой кавалерии и знаменитый комментарий: «Это великолепно, но это не война»? То же самое было и с нашей Октябрьской революцией.