Выбрав удобный момент, Агафон как бы между прочим спросил и о Таньке Сербиянке.
— Дык ее нету, — ответил охотно дед. — Она уехала.
— Как уехала? — Агафон резко поднялся и сел, уставившись в мокрое от пота бородатое лицо Матвея.
— Пароходом, ишо как можно…
— Каким пароходом? — удивился глупо Агафон, чувствуя, что у него в груди что-то ворочается, обдавая лицо то жаром, то холодом.
— Обыкновенным, что пассажиров возит. Ума-разуму набираться поехала, подалась в институт поступать.
Радость возвращения как-то сразу поблекла и померкла, словно зашедшее за тучу солнышко: видно его, ан уже не греет. Агафон быстро помылся и, машинально отвечая на расспросы деда, пошел в предбанник одеваться. Мысли вертелись. Уехала… Как же так, а? Агафон уселся на прохладной лавке, отодвинув одежку. Солнечные зайчики играли на свежеотесанных плахах стены, высветляя застывшие оранжевые капельки смолы, чем-то похожие на слезки.
3
В доме дым стоял коромыслом. Шумно. Весело. Сытно. Пришли соседи, родня, дружки Агафона. В окна заглядывала детвора, а за их спинами таились девки. Им невтерпеж поглядеть на Агафона.
Бабка Настасья, или как ее звали в округе Чохо́ниха, жена старого охотника и рыболова Матвея Чохина, на радостях не знала, как угодить и чем угостить внука, возвернувшегося живым и здоровым после службы. Она все подкладывала и подкладывала на стол, обильно уставленный едою, то полный берестяный туесок, то чашку со снедью, то ставила сковородку и, глядя на внука, счастливо улыбалась да ласково приговаривала:
— Закусывай, Афонюшка, закусывай. Вот сохатинка парная, стерлядка вареная… Грибки маринованные, огурчики малосольные… Отведай копченой осетринки, нельмы беломясой. Вот спинка муксуна, ты с детства любил рыбку энту… Ешь-пей, касатик ты наш… А икорку почто не берешь? Неужто на солдатской службе отвык от еды нашей, кержацкой? Икорка свежая, она силы придает, тело крепит…
— Не, не отвык, бабаня. А соскучился только крепко.
Агафон Чохин, сытый, разомлевший, с густым румянцем на скуластом лице то ли после баньки, то ли после выпитого самогона, сдержанно улыбался и послушно брал деревянной самодельной ложкой из зеленой, местами облупленной эмалированной чашки черную, лоснящуюся, отливающую сизоватым маслянистым налетом зернистую икру и подносил ко рту.
— В городе как? Все там есть.
— Все, говоришь? — дед Савелий из пузатого ковшика разливал по рюмкам самогон, закрашенный брусничным соком.
— Все там есть, — повторял Агафон. — И рыба разная, и мясо. Икра тож. Только в магазинах на развес, за деньгу. А у солдат хотя и у танкистов — какие рубли. Видимость одна.