Прошло семь или восемь эпох. Постепенно морская охрана, которая, как и во всем мире, вольно трактует свои обязанности, разошлась. Мне показалось, что они исчезли, пока я не понял, что темное пятно на фоне склона — хижина. Прошла минута, и я услышал металлическое клацанье и гуденье разжигаемого примуса. Куст передо мной вновь зашевелился. Я перевернул нож в правой руке так, что он торчал лезвием вверх, а не вниз, но куст не свернул в мою сторону. Он бесшумно пополз вдоль проволоки, по направлению к другому кусту, ярдах в тридцати, и я заметил, как тот куст, в свою очередь, зашевелился при его приближении. Этой ночью здесь было полно живых кустов. Я передумал спрашивать у охранников, что они здесь делают. Как-нибудь в другой раз, возможно. Сегодня мудрый человек лег бы в постель и неспешно поразмышлял.
Если бы я смог добраться до постели не разорванным на куски собаками или не зарезанным одним из китайцев Хьюелла, я бы кое о чем поразмышлял.
Мне удалось добраться до дома в целости. Всего на это ушло девяносто минут, причем сорок пять из них — на первые пятьдесят ярдов, но мне это удалось.
Было около пяти утра, когда я приподнял штору со стороны моря и пролез в дом. Мари спала, и будить ее не было причин. Дурные новости могут и подождать. Я смыл с лица гуталин над тазиком в углу комнаты, но чувствовал себя слишком усталым, чтобы перебинтовать руку. Я слишком устал даже для того, чтобы поразмыслить. Забравшись в постель, я заснул в тот же момент, как голова коснулась подушки. Даже если бы у меня была дюжина рук и каждая из них разрывалась от боли так же, как моя левая, не думаю, чтобы я проснулся этой ночью.
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Четверг, 12.00 — пятница, 1.30
Я проснулся после полудня. Только одна боковая штора была поднята. Та, которая смотрела на лагуну. Я увидел зеленоватый блеск воды, слепящую белизну песка, пастельные переливы кораллов, а за лагуной — темную полоску моря под безоблачным небом. С опущенными боковыми шторами с трех сторон сквозняка не было, и под соломенной крышей хижины стояла нестерпимая жара. Но так можно было отгородиться, по крайней мере, от окружающих. Левая рука отчаянно ныла. Но я был все еще жив. И никаких признаков бешенства.
Мари Хаупман сидела на стуле возле моей кровати. На ней были белые шорты и блузка, глаза светлые и ясные, бледность с лица сошла, и, глядя на нее, я чувствовал себя еще ужасней. Мари улыбалась, и я понял, что она решила больше на меня не сердиться. У нее было славное лицо, куда приятней, чем тогда, в Лондоне. Я сказал:
— Ты прекрасно выглядишь. Как самочувствие? — Вот такой уж я оригинал.