От него исходила такая энергия и сила воли, гордый триумф успеха, что бледная гувернантка взглянула на него в удивленном восхищении.
— Какой вы храбрый! — воскликнула она.
— Храбрый! — радостно рассмеялся он. — Но разве я трудился не для своей любимой? За все это время тяжких испытаний разве не ее белая ручка манила меня вперед, к счастливому будущему? Я видел ее рядом с собой в палатке с мальчиком на руках так же ясно, как в единственный счастливый год нашей совместной жизни. Наконец, в одно туманное сырое утро, как раз три месяца назад, когда моросящий дождь промочил меня насквозь, полуголодный, обессиленный лихорадкой и ревматизмом, я откопал огромных размеров самородок и наткнулся на золотую жилу. Месяц спустя я уже был самым богатым человеком в нашей маленькой колонии. На почтовой карете я добрался до Сиднея, реализовал мое золото, которое стоило двадцать тысяч фунтов, и уже через четыре недели отправился в Англию на этом корабле, и через десять дней — через десять дней я увижу мою любимую.
— Но за все это время вы ни разу не написали вашей жене?
— Нет, только за неделю до отплытия. Я не мог написать ей, когда все было так плохо. Я не мог написать ей о моей борьбе с отчаянием и смертью. Я ждал, когда ко мне придет удача, и когда это произошло, я сообщил ей, что буду в Англии почти одновременно с письмом, и дал ей адрес одного кафе в Лондоне, где она могла бы оставить известие для меня, хотя весьма маловероятно, что она покинула отцовский дом.
Он снова впал в задумчивость, попыхивая своей сигарой. Его спутница не мешала ему. Угас последний луч солнца, их освещал только тусклый свет молодого месяца.
Вскоре Джордж Толбойс отшвырнул сигару и, повернувшись к гувернантке, отрывисто сказал:
— Мисс Морли, если, добравшись до Англии, я узнаю, что с моей женой что-нибудь случилось, я умру на месте.
— Мой дорогой мистер Толбойс, зачем думать об этом? Господь милостив к нам, он не причинит нам горя больше, чем мы сможем вынести. Возможно, все представляется мне в слишком мрачном свете, так как жизнь моя однообразна и у меня оставалось много времени для размышлений о моих тревогах.
— А вся моя жизнь состояла в действии, лишениях, тяжком труде, надежде и отчаянии; у меня совсем не было времени думать о том, что может случиться с моей любимой. Как я был слеп и беспечен! Три с половиной года — и ни строчки, ни одного слова от нее или любого, кто ее знает! О боже! Ведь могло произойти все, что угодно!
Он возбужденно мерил шагами пустынную палубу, гувернантка пыталась его утешить.