Он говорил ровным голосом и только под конец с явным отвращением произнес эти слова — «сдержанными, цивилизованными, умными». Слушателей захватило то, о чем он говорил, хотя не все им было понятно. Каждый находил в его оловах что-то близкое своим сокровенным тревогам. Для Абдуллы это была мысль о напрасно пролитой крови, мысль эта постоянно мучила его, когда он думал о землях в Тигони и других местах сражений: справедливо ли, что купленное кровью народа попадает в руки немногих лишь потому, что у них есть деньги и кредит в банке? Разве деньги и банки боролись за землю? Но он так и не мог найти ответ на эти вопросы — ведь землями все же завладели черные. Он и сам был бы не прочь получить одну из ферм. Ванджу поразил рассказ о белых проститутках в Америке; неужели это правда? Муниру встревожил образ божества-чудовища, но больше всего его удивило совпадение: адвокат тоже учился в Сириане. Там же учился и Карега, и вот все трое встретились теперь в одном доме. В этом, вероятно, есть какой-то высший смысл. Кареге казалось, что адвокат говорит им не все. Но разговор волновал, разжигал любопытство; казалось, ум его вот-вот догонит, ухватит ускользающую мысль, казалось, хаос вселенной и его собственная запутанная история могут сразу стать понятными благодаря стройной системе мировоззрения.
— А что тогда с тобой случилось в Сириане, Карега? — вдруг ворвался Мунира в ход его мыслей. Голос Муниры звучал настойчиво, в нем слышалось напряженное желание понять.
— Вы тоже учились в Сириане? — удивился адвокат, повернувшись к Кареге.
— Да, — сказал Карега. Он подумал, что был, наверное, несправедлив к Мунире: им достались разные Сирианы и разные фродшемы, и, видимо, у каждого было к ним свое отношение. Откуда мог Мунира знать, что происходило в школе после его ухода?
— Когда же это было?
— Я ушел… меня исключили… года полтора назад… да нет, уже больше двух… прошло почти три года. Так быстро бежит время.
— Вас исключили из-за забастовки? Вы в ней участвовали? — спросил адвокат с живейшим интересом.
Сердце Кареги радостно забилось: наконец-то он встретился с человеком, который хотя бы слышал о забастовке.
— Можно сказать, да…
— Видите ли… — прервал его адвокат и замялся в поисках нужных слов. — Видите ли, когда я вернулся из Америки и убедился, что мы здесь поклоняемся тому же чудовищу, я пал духом. С чего же начать? — задал я себе вопрос. Я открыл практику в районе городской бедноты. Я брал немного, но ведь я тоже на них зарабатывал. И разве мое образование, моя работа, самый факт, что я открыл адвокатскую практику, не являются оправданием тех самых законов, что призваны служить чудовищу? Разве я не обеспечивал в каком-то смысле собственное существование служением системе, которую отвергал? Затем случилась забастовка в Сириане, и, читая между строк, я подумал, что в стране появляется новая молодежь, свободная от позора и унижений нашего прошлого и потому не искалеченная духовно, как предыдущие поколения. Не такая, как в наше время, эти юноши не похожи на тех, кто своими глазами видел унижения отцов и старших братьев. Я сказал себе: в них наша надежда… в этих новых детях, которым нет нужды что-то доказывать белому человеку, которые не чувствуют необходимости доказывать кому бы то ни было, что они умеют пользоваться ножом и вилкой, говорить по-английски в нос, что они могут служить чудовищу столь же исправно, как и белые священнослужители, и поэтому ясно видят наше общее унижение и готовы сражаться за истинное царство черного бога внутри нас всех — мугикуйю, масаи, мджалуо, мгириама, псомали, мкамба, календжин, масаи, лухуа, — всех нас… вся наша сила, дух народа, паше общее «мы», работающие на нас… Может быть, я слишком много читал об этом, но это вывело меня из угнетенного состояния, я увидел проблески, которые предвещали свет, и я поклялся себе: «Фродшем и все черные фродшемы получат по заслугам».