«Господи, сделай так, чтобы он не уезжал», — повторяла про себя Ванджа, глядя на далекие горы Донио, поднимающиеся за равниной. Облака над горами образовывали причудливый рисунок: пещеры, похожие на разверстые пасти, извергающие дым и огонь. Пасти постепенно уменьшались, и вскоре пещеры бесследно исчезли, превратившись в воздушные мотки темно-голубой шерсти. Она следила за медленным расползанием шерсти, пытаясь уловить место, которого коснулась божественная десница. Это отвлекало ее от того, что не давало покоя, будоражило. Но мысль настойчиво возвращалась: если он уедет из Илморога… если он уедет… она тоже уедет. Ванджа вздрогнула: ее пугала мысль о том, что ждет ее, о столкновении с миром, лежащим за пределами этой сельской обители. Она оставила прошлое далеко позади, так пусть оно там и пребудет, за стенами Илморога. Но что она будет делать здесь без него, как жить? Последовать за ним?.. И снова содрогнулась при мысли о мире за порогом ее убежища… Мои раны… без тебя они заноют.
— Иди работать ко мне в лавку, — предложил Кареге Абдулла, — мы будем равноправными партнерами. — Он сам понимал нелепость своей идеи: может ли жалкая лавчонка вместить их всех? Но ничего другого предложить он не мог.
Ванджа посмотрела на Абдуллу. Нечто подобное он предлагал ей пять лет назад. В наступившей тишине слова Абдуллы прозвучали так торжественно, что она едва не рассмеялась. Но как бы странно и неожиданно ни выглядело его предложение, за ним скрывались искренние чувства, Ванджа это знала.
Карега слушал, не вдумываясь в смысл слов. Он был уверен, что все кругом понимают простой факт: ему нечего больше делать в Илмороге, абсолютно нечего. Горечь и злость против Муниры и школьной инспекции отражались сейчас во всем, что он говорил, о чем думал. Он не мог взять в толк, почему же все-таки его так бесцеремонно отстранили от того, в чем он наконец увидел смысл своей жизни. Он чувствовал, что воспитывать детей — его призвание, а уроки стали для него постоянным спором с самим собой, когда он пытался понять психологию детей и в то же время представить себе мир их будущего, их жизненные перспективы. Он уже начал сомневаться в том, что образование может быть единственным средством полного освобождения народа, но еще не созрел для того, чтобы выйти за его пределы и окунуться в большой мир за степами илморогской школы. Однажды он, правда, попытался выйти в тот мир, но закончилось это тюрьмой. Итак, что же ему делать? Вернуться на обочину шоссе, торговать овчинами, грушами и сливами? Неужели его жизнь так и останется длинной чередой неосуществленных желаний и рухнувших надежд, если не считать нескольких случайных эпизодов вроде пребывания в Илмороге? Ведь он стремился только к правде, красоте, пониманию — как могло это помешать спокойствию и миру других людей? Как мог Мунира так поступить с ним? Карегу не удовлетворяло то оправдание, что Мунира глубоко переживает смерть сестры и позор отца. Он ничего не знал о привязанности Муниры к Вандже. А если бы и знал, то не понял бы этого. Он слишком молод. Слишком неискушен. Он еще не ведал той неутоленной страсти, которая зрелого человека может толкнуть даже на убийство, лишь ради того, чтобы самоутвердиться, увериться в том, что не все потеряно. Ведь лорд Фриз-Килби тоже преследовал свою дражайшую супругу с ружьем, предназначенным для туземцев и диких зверей. Но Карега в действиях Муниры видел лишь необъяснимую мстительную мелочность. И вообще все его мысли об учителе — добрые или злые — были почему-то противоречивы, в них таилась растерянность и неоправданные надежды, то же самое он испытывал, когда их кумир Чуи прибыл в Сириану и попытался соперничать с самим Фродшемом. Итак, выдающиеся личности, истинные герои!.. В кого из них верить? А может, он выдумал себе героев или искал их не там. В этот критический момент Карега чуть было не разуверился в людях и в возможности найти истинную красоту и идеалы в мире, где идет ежедневная битва за хлеб насущный. Он слышал голоса Абдуллы и Ванджи, пытающихся предотвратить его падение в бездну.