– Я бы и учинил: поехал бы в Москву с ними да с царским посланцем вернулся… Надея на Бога, мне не первина: мы с патриархом Никоном…
– Толкуй ты. Попробуй-ка ты сунься в Москву, там таперь черт ногу сломит: не знаешь, кто первый, кто последний.
– Теперь, Иван, погляди: патриарх точно из гроба встал, бледный да слабый… Ждет не дождется присылки из Москвы: у меня у самого душа переболела… а иной раз, глядючи на него, так и плакать хочется.
Слезы показались у него на глазах, он вытер их со щеки и высморкал нос в полу.
– Иван!.. Ольшевский! – раздался голос Никона.
Оба бросились в его келью.
Никон был одет: на нем была архиерейская мантия, на голове клобук и в руках посох.
– Что же не собираетесь… Что мешкаете… ждать не буду.
– Куда, святейший? – удивился Ольшевский.
– Куда, куда? Домой… в Новый Иерусалим… Проворней, живей, укладывайтесь, собирайтесь…
Шушера переглянулся с Ольшевским: они полагали, что он бредит.
– Святейший, да из Москвы еще не прислали, – возразил Ольшевский. – Джелебы из Москвы приехали, иное дело… А допреж нечего укладываться.
– Говорю, укладывайтесь… Подъехал струг… а на нем посланные от царя… они вышли на пристань… Вот, вот идут… спешите – ждать не буду, – торопливо произнес Никон.
– Ярославский воевода да епископ и архимандрит приехали за святейшим и идут сюда, – крикнул Шушера.
У Никона задрожали руки и ноги, и он в сильном волнении сел на стул.
– Господи, услышал Ты мои молитвы, не дал умереть здесь, как злодею, – прошептал он. – Укладывайтесь, да торопитесь, – скорей, скорей отсюда… Здесь столько слез я пролил.
Ольшевский начал укладываться и увязывать вещи свои и патриарха.
Появились в келье царские посланцы, они подошли под благословение патриарха. Никон перецеловался с ними.
– По указу великого государя, святейший старец, мы приехали за тобою: в Ярославле ждут тебя царские лошади, колымага и рыдваны. Отвезут тебя в Новый Иерусалим, где будешь жить по собственной воле, на покое.
– Да благословит Господь Бог царя, царицу и всю государеву семью за многие их милости ко мне, – прослезился Никон. – Снова сподобит меня Божья Матерь узреть и Голгофу и Иордань, и храм Воскресения, где я на плечах своих таскал камни и бревна… и заживу я снова с детьми моими – деревьями, и деда Мамврийского дуба снова обниму… Боже милостивый! Одна уж эта радость искупит мое пятнадцатилетнее заточение в монастырях…
И твердыми шагами патриарх вышел из кельи, в сопровождении послов спустился во двор и здесь остановился, поглядел на монастырь, на храм, перекрестился и сказал:
– Не хочу я видеть братию, но я прощаю их и благословляю… Передать им, что одной верой да молитвой не спасешься, а нужны и добрые дела: пущай сердца свои смягчат – вера без дел мертва есть.