А русские, советовавшие им это безбожие и безобразие, в Кремле в Светлое воскресение молились за царя Владислава…
Памятно и живо было это не только в предании народном, но многие из москвичей, свидетели этих ужасов, были еще живы и рассказывали об этих подвигах Гонсевского, и теперь сын этого Гонсевского, первый вельможа и воевода Польши, едет как пленник в Москву.
Хотя как трофей, но все же с почетом царь велел его ввести в Москву.
Народ несметной толпой двинулся на Смоленскую дорогу, откуда должен был прибыть пленник.
– А что, его жечь будут на Лобном? – спрашивает один из бегущих на Смоленскую дорогу.
– Аль жечь, аль колесовать, аль четвертовать, как царь да бояре соизволят, – отвечал авторитетно вопрошаемый.
– Что ты! что ты! – останавливается третий. – Бают стрельцы, из Царя-де пушки его выстрелят, – значит, туда на польскую сторону… и полетит, значит, он туда восвояси к ляхам.
– Да что вы тут рты раскрыли, – кричит на них появившийся пристав, – приказ-де воеводы не останавливаться…
– Да мы, почтенный…
– Вот я те почтенный…
– Да уж скажи, почтенный… аль четвертовать будут, аль колесовать, аль из Царя-пушки?..
– На Иване вздернут… чтоб Москва и крещеный мир видели…
– Ахти страсти какие!
И побежали все трое рассказывать любопытным, что вот-де Гонсевского да на Иване повесят, сам-де пристав сказал.
И гуторит толпа о разных пытках и казнях, какие готовятся сыну сжигателя Москвы; а тут вдруг показывается сначала наше конное войско, потом пешее, – последнее окружает пленников пеших, – а там несут и везут разные трофеи: пушки, знамена, барабаны; а там в коляске сам гетман; с ним сидит ближний боярин царский, а коляска окружена сильным конвоем.
Гонсевский кланяется народу налево и направо.
– Прощения просит за родителя, – кричат многие.
– Его бы на возу… а то, гляди, в колымаге, да еще царской… и кажись, с ним… а кто с ним?.. Эй ты, как тебя там?
– Аль боярин Борис Иванович, аль боярин Илья Данилович.
Бежит баба, расталкивает их и мчится вперед.
– Ай, опоздаю… пустите… пустите, православные христиане.
– Куда ты, точно с цепи.
– Ай, опоздаю, родненькие.
– Да куда?
– Да я-то?.. Поглядеть… поглядеть, родненькие, как-де вешать будут бусурмана.
Но диво: подъехала коляска к Красному крыльцу, а там встретили Гонсевского стольники и Матвеев, ввели в его царские комнаты.
Народ недоумевает.
– А вешать-то? А четвертовать? – раздаются голоса.
– Лгал-то, вишь, ярыжка, – оправдывается одна чуйка.
– Лгать-то лгал, и мне-то невдомек… Допрежь баяли, на виселицу, а теперь?..
– Теперь…
– Чаго таперь?.. Значит, батюшка царь… Тишайший-то наш и пожаловал: кого хошь, того милует, на то царская воля… И нам Господу Богу помолиться, и греха не будет… Хоша басурман, но все ж душа.